Новеллы и повести. Том 2

Он принес мех с водой, отвязав его от седла, и велел старухе хорониться в кустах, пока он не вернется с телегой. И не делать глупостей, а сидеть смирно, чтобы не заприметил их ненароком какой недобрый человек, — времена нынче такие, ни с кого потом и не взыщешь. И еще велел ага: если девочка очнется, ничего ей не рассказывать. Он повторил это трижды, строго, чтобы его хорошенько поняли, и тогда старуха, кивнув, неожиданно оживилась:

— Спроси про батюшку, Исмаил-ага… Не видел ли его кто, живой ли он? А коли живой, пусть отслужит панихиду в церкви и на винограднике. И попроси его, чтобы собрал всех наших в одну могилу и место запомнил… «Бабка Хаджийка тебя озолотит», — так ему и скажи…

— Ладно, спрошу, — ответил Исмаил-ага, чувствуя, как по телу его побежали мурашки, и спеша поскорее убраться.

Он стал торопливо продираться сквозь кусты, испытывая смутную тревогу, а что-то, столь же смутное и тревожное, тянуло его назад. Выбравшись на дорогу, он отвязал коня, вставил ногу в стремя, но так и застыл, держась за седельную луку, мрачный, в нерешительности. Потом оставил коня и снова вернулся к старухе.

— Чуть не забыл, — сказал он, кусая губы и глядя поверх кустов на темные дымные облака над селом. — Там сейчас рыщут, бабка Хаджийка… Надо бы спасти…

— Господь спасет их души! — ответила старуха. — В пасху ведь начали… А батюшка пусть похоронит и место запомнит.

— Попу придется платить, — сказал ага. — А там рыщут наши… Найдут алтыны…

— Чего? Алтыны?

— Алтыны.

4

Глаза их на миг встретились и снова разошлись.

— Им не найти, Исмаил-ага, — сказала старуха.

— Как бы вы их ни спрятали, бабка Хаджийка, все равно найдут, — ответил он. — Я оставил там человека стеречь, но не сегодня-завтра он уйдет. Тогда камень за камнем — все там разворотят, пядь за пядью — все перекопают. Кунаками были мы с твоим хозяином, грех оставлять чужим!

Глаза их снова на миг встретились, и прежде чем опять взглянуть на дымные облака, Исмаил-ага увидел, что челюсть старухи трясется, словно она что-то пережевывает.

— Где они зарыты, бабка Хаджийка? В подвале?

— В подвале, Исмаил-ага, — произнесла она глухо, стоя перед ним на коленях. — Там… — и осеклась.

Он не спросил: «Где «там»…», — понимая, что нелегко сейчас бабке, он слышал, как было зачато это богатство. Но ага был уверен, что старуха рассудит здраво. Он все глядел поверх кустов — ему не хотелось видеть ее такой и понапрасну терзаться. И он продолжал молча ждать.

— У восьмой бочки, — отозвался наконец снизу ее голос, — той, что с десятью обручами… Возьми их, ага, и мне дай немного, чтоб и у меня было… Всякое случается…

— Чему суждено было случиться, бабка Хаджийка, то уже случилось, — грустно произнес Исмаил-ага. Вместе с благодарностью в нем затеплилось и прежнее доброе чувство к старухе. Ему не хотелось вот так, тотчас, оставить ее и ускакать. Нехорошо будет, если она пожалеет, что сказала ему. Дымные облака, как заслонка, прикрывали село, тлеющее у подножия гор; ага знал, какой каравай там сейчас выпекается. — Мердивен дюня, — сказал он со вздохом, — тщета мирская! Но ты, бабка Хаджийка, ни о чем не тревожься, ведь я с вами.

— Мне для батюшки, — не подымаясь с травы, сказала старуха.

— Будь покойна, я сам позабочусь, — ответил ага, подавив внезапно возникшее желание рассказать, что случилось с перуштинскими священниками.

— Мне много не надо, Исмаил-ага, — настаивала старуха. — Ты уж не скупись.

Исмаил-ага взглянул на нее и оторопел: челюсть ее больше не тряслась, глаза уже не были мутными.

— Я не скуплюсь, — сказал он резко. Она не оценила его благородства. И он пожалел о своей доброте. — Я дам тебе. Что мы торгуемся, как цыгане?

— Я не торгуюсь, Исмаил-ага, — ответила быстро старуха. — Они мои! Хадживраневы никогда не были цыганами.

— Твоими и останутся, — сказал он, едва сдерживая гнев. — Перейдут к твоей внучке. Если я их найду.

— Поезжай, Исмаил-ага, найдешь.

5

Он уже нетерпеливо поглядывал вниз, на дорогу, но последние слова старухи заставили его обернуться и пристально взглянуть ей в лицо.

— Никто их оттуда не вырыл, когда все началось? Сколько вас народу было, кто-нибудь мог и…

— Наши мужчины не воры, Исмаил-ага, а когда все началось, никто не думал об алтынах, хотя каждый зарабатывал их своим горбом.

— Анладым, — произнес тихо, сквозь зубы ага. — Если б они умели думать, они не заварили бы этой дурацкой каши. Чего им недоставало?

«Чего им недоставало? — молча глянула на него снизу старуха. — Они не могли ругать тебя в лицо и посылать по матери!»

Исмаил-ага снова ощутил холодок и снова захотел поскорее убраться. И не мог. Ему было досадно, что он, ага, препирается с какой-то старой гяуркой, но он не двигался с места. Надо было уйти раньше. Никогда в жизни никто ему не перечил, и спор со старухой действовал на него, как неизведанный яд, как гашиш, когда он отведал его впервые. Он и тогда знал, что это яд, но ему хотелось еще…

— Мои сыновья не были дураками, Исмаил-ага, — сказала старуха. — Павле знал турецкий и греческий, мог читать и писать, в уме считал тысячи!.. И ты ведь заставлял его тебе подсчитывать…