Новеллы и повести. Том 2

Исмаил-ага подскочил к колодцу и с силой запустил ворот, запустил неумело, не придержав ладонью деревянный барабан. Ворот затрясся, ведро с грохотом полетело вниз, ударяясь о каменные стенки, и наконец всплеснуло где-то в мокрой темной глубине. Затем все стихло, и в этой тишине самым тихим был Исмаил-ага.

Он метнул взгляд на дом — там никого не было. Потом посмотрел на колоду — теперь он ее ненавидел. Никогда в жизни не приходилось ему делать что-то тайком, прислушиваясь к малейшему шороху, копать чужое золото и вскакивать вот так в испуге… Ал-лах!

Никогда в жизни ага не доставал сам воду, никогда, ни из одного колодца; а тут он уже медленно вертел ручку, веревка накручивалась со скрипом; полное ведро тянуло вниз огромной тяжестью, и что-то еще более тяжелое давило у него внутри — не то в животе, не то под сердцем — и тоже ворочалось; ага перестал вертеть ворот, ведро повисло на полпути, а он стоял, задыхаясь, обеими руками вцепившись в ручку, и снова оглядывал все, что было у него за спиной, на этот раз медленно, с трудом поворачивая голову в сторону сеней, сарая и конюшен.

Он никого не увидел, да никого здесь и быть не могло; а если бы даже кто и был, он не смог бы ему помешать; но никого не было, стояла полная тишина, и все же Исмаил-ага чувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Может, это он сам следил за собой, сам себя подстерегал и вспугивал? И все оттого, что не привык он копать вот так… Таким бы делом впору заниматься Зекиру. Шабану-аге, только судьба выбрала его, а не их. Ему поручила бабка Хаджийка… Ведро тянуло книзу, ага до боли сжимал ручку ворота и пытался вызвать в памяти образ старухи: пусть она еще раз подтвердит, что сама отдает ему золото; он смутно представил себе, как она кивает, как шевелит губами, и скорее увидел, нежели услышал ее слова: «Торопись, Исмаил-ага, спаси золото!»

Он снова напряг силы, быстро завертел ручку ворота, и ведро взлетело до уровня глаз. Он вытащил его, вылил воду на дно колоды и выпрямился, чтобы передохнуть.

Странно устроен мир. Если один человек убьет другого и возьмет себе его золото, он может владеть им с гордостью. Оно становится трофеем. Так поступали его деды, так поступали конвойные на виноградниках, так действовал сейчас его брат. Но ежели ты по доброте пожалел кого-то, тогда взять у него золото — это все равно что украсть, пойти на бесчестье… Кажется, и в священных книгах так говорится… Тогда — убей, чтобы взять с легким сердцем, так что ли? Именно так! Так поступали правоверные мужи испокон веку и по сей день… А он? Может, он не истинный правоверный или не настоящий мужчина? Легче было бы ему копать под колодой, изруби он старуху на куски? И почему? Ведь она сама его послала…

Ему захотелось вытащить еще ведро воды, еще много, много ведер. Он вымылся и оставшуюся воду тоже вылил в колоду. Все равно надо будет поить коня.

Так он наполнил колоду до краев. Слуга, возвращавшийся с жеребцом, застыл, пораженный, у ворот. Он не верил своим глазам — его господин сам таскал воду! Было поздно снова отсылать Зекира, да и ни к чему. Исмаил-ага не собирался сейчас откапывать золото. Он сделает это позднее — тяжесть, давившая изнутри, обмякла.

Ага отошел в сторону, молча указал Зекиру на воду. Зекир так же молча подвел жеребца, похлопал его по шее и посвистел; животное наклонило голову, вытянуло толстые эбеновые губы, поцеловало поверхность и сладко приникло к воде.

— Зекир, — сказал Исмаил-ага. — Ты видел когда-нибудь, чтобы другое животное так пило? Даже человек так не может… — Он чувствовал потребность говорить. Говорить о красивых и чистых вещах. — Ключевая вода для коня — что нектар для бабочки… Он пьет, как она, и летит, как она…

Ага сказал и оглянулся. Зекир тоже озирался по сторонам. Они переглянулись. Звук повторился. Он был низкий, гортанный, какой-то звериный и шел из подвала. Слуга беспомощно пожал плечами.

3

Исмаил-ага подал знак Зекиру быть наготове, вытащил из-за пояса тонкоствольный, посеребренный пистолет и двинулся к подвалу. Окованная железом дверь была приоткрыта, он толкнул ее ногой, негромко вскрикнул: «О-о!» — и отпрянул. Что-то шевельнулось в холодной полутьме у его ног.

Кто-то сидел на спускавшихся вниз ступенях. Черкес в белой чалме. Старик. Сидел, а может быть, лежал, лежал, пытаясь подняться? Воняло вином и блевотиной. Может, это он следил за ним все это время? И обо всем догадался.

Слуга продолжал поить коня, но больше не свистел, а смотрел в сторону подвала.

— Хош гелдин, Исмаил-ага, добро пожаловать, — произнес вдруг хрипло черкес, и лицо его исказилось в улыбке, страдальческой и радушной. Опершись на локоть, он поднял было руку, то ли для темане, то ли чтоб поздороваться, но застонал и снова опустился на ступени.

Что-то очень знакомое было в его голосе, да и нос этот он видел… и это обращение смутно напоминало аге о каком-то доме, где он когда-то бывал, о гостеприимстве, которое ему где-то оказывали, о каких-то вкусных кушаньях, которыми этот человек его потчевал, хотя Исмаил-ага никогда не водил дружбы с черкесами.