Новеллы и повести. Том 2

— Неужели не спасем, тетя Жела? — спросила Тана. — Что ж делать-то, скажи?

— Ничего, еще не поздно, — ответила Жела, стараясь говорить спокойно. — Ветеринар обещался прийти… Бог даст успеет…

Она говорила неправду, в ветлечебнице ей ответил неизвестно кто, вероятно сторож, с трудом уразумевший, что речь идет о буйволице из Юглы. Ветеринара, сказал он, сейчас нет, но когда вернется, то пойдет к ним в село.

Когда это будет, неизвестно. А ясно было, что животному не делалось лучше, брюхо не опадало, дышать ему становилось все трудней, видно, газы сильно давили на диафрагму и в любой момент могли остановить сердце.

Жела вылезла из воды и надела тапочки.

— Ничего не выходит, Тана, — сказала она. — Пойду Парикмахершу позову. Вдруг ветеринар задержится…

*

Дом Минки Парикмахерши был в старой части села, где когда-то находился центр Юглы. Здесь еще сохранилась прямоугольная площадь, некогда посыпанная галькой, а теперь заросшая спорышем, дурманом да желтыми колючками; небольшая лужа возле обвалившегося колодца высохла, и дно ее потрескалось от летнего зноя.

Своей судьбой площадь походила на эту лужу. С той разницей, что осенью, когда начинались дожди, лужа снова заполнялась водой и снова появлялись ее обитатели — утки и гуси, а площади уже никогда не вернуть свою былую славу и царившее на ней оживление. Жизнь села переместилась в другой конец, ближе к шоссе и железной дороге, а здесь остались ветхие домишки, крытые плитняком, полуобвалившиеся каменные ограды, старая сельская школа, пережившая на своем веку столько падений и превращений, попеременно служившая то школой, то сельской управой, то полицейским участком…

Позади лужи, как раз против двери бывшей сельской управы стоял дом Парикмахерши. Это была низкая, крытая турецкой черепицей постройка с одним-единственным приступком у входа. Под крышей на выцветшей охре проступала надпись:

«Парикмахерский салон «Идеал». Ганчо Пе. Стойковъ. 1936».

Судя по всему, открыв свой салон в тысяча девятьсот тридцать шестом году, Ганчо Парикмахер действительно осуществил свой идеал. Помещеньице, названное столь громким именем, было тесновато, но зато на улице у двери стояла скамейка для клиентов. Были здесь и эмалированный таз с выщербленными краями, и махровое полотенце с надписью: «Боже, храни Болгарию!», и деревянные ставни, которые Ганчо открывал по утрам, когда всходило солнце.

Крестьяне еще помнили его: высокий, тощий человек, чуть сутулый оттого, что ему вечно приходилось склоняться над клиентами; он старательно занимался своим делом, но не проработал и десяти лет — схватил гнойный плеврит, от которого ему не суждено было оправиться. После него остались две бритвы марки «Золинген», девочка, ходившая в шестой класс, и жена Минка тридцати семи лет от роду.

Похоронив мужа, Минка года два была парикмахером в Югле, потому что среди прочих дел кое-что переняла и из ремесла мужа. Она была ловка, водила бритву уверенными, точными движениями; в ее характере было что-то мужское, что еще больше усилилось после того, как она овдовела. Все шло как будто бы хорошо до тех пор, пока Минка не начала замечать, что клиентов поубавилось. Несмотря на ее усердие, их становилось день ото дня все меньше. Сначала она думала, что мужчины испытывают неловкость оттого, что ее руки касаются их лиц; потом решила, что, наверно, жены не позволяют им ходить в парикмахерскую (ей случалось слышать кое-какие намеки), но в конце концов поняла, что клиенты не приходят потому, что их вообще уже нет в Югле.

Клиентов не было, а налог был высокий, и ей пришлось закрыть ставни парикмахерского салона «Идеал». На этот раз, кроме двух бритв и эмалированного таза, ей в наследство осталось и прозвище Парикмахерша.