Новеллы и повести. Том 2

Она знала, что такое магнитофон. У ее сына в софийской квартире тоже был магнитофон, сын ставил его на радиоприемник, и она долго наблюдала, как вертятся его колесики и песня перематывается с одного на другое… Зимой в тот год, когда у сына родился мальчик, она жила у них три недели, помогая молодой, неопытной матери ходить за ребенком, который не умел как следует сосать и плакал по ночам. Тогда-то и увидела она впервые магнитофон. Однажды она качала внука, уговаривая его утихомириться, и не сразу догадалась, что сын нажал кнопку магнитофона. Он записал детский плач, поскрипывание плетеной зыбки и ее слова. Она была поражена, услышав из аппарата свой голос. Она никогда не думала, что он такой — что-то хрипловатое и старческое было в нем.

И ей стало грустно оттого, что никогда больше не закричать ей в поле, в страду, как бывало в ее девичью пору, что никогда не откликнется ей эхо из дубрав Чукаревца, никогда не зазвучит ее песня так нежно и мягко, как в то время, когда она баюкала своего сына в колыбели.

— Хорошая штука, правда, мама? — сказал сын и погладил шершавую коробку магнитофона.

— На патефон похож, — сказала она. — Когда патефоны только появились, дядя Георгий первый в нашем селе купил… Все жалованье отдал.

Она вспомнила, как ее брат, учитель, как-то весной принес темно-синий чемоданчик с закругленными углами и вделанной сбоку металлической коробкой для иголок. Она еще не была замужем, они с Пеной сшили себе плиссированные юбки, повязывались шелковыми косынками, а у брата собиралось много его друзей с длинными волосами, в рубашках, подпоясанных шнуром, как у Максима Горького. «О, Танголита…» — пел в мембране приятный женский голос, ей нравилась эта песня, и она быстро выучила ее, а молодые люди с прическами нигилистов выключали патефон и заставляли ее петь… Танголита… Долго звали ее так. Она была молода, всегда была готова петь и смеяться. По воскресным дням они всей компанией бродили по лугам вдоль реки, по полянам Чукаревца, где росла дикая герань и чебрец, вдоль шоссе, где в летние теплые вечера в придорожных канавах была росистая трава, в которой поблескивали светлячки… Танголита…

У брата был сослуживец, учитель, которого все звали просто по имени, Кириллом. Всегда веселый, он любил попеть, и вдвоем у них получался звучный и красивый дуэт — она первый голос, он второй, и все говорили, что они похожи друг на друга, как брат и сестра. Он купил фотоаппарат с гармошкой сзади и снимал всех — она до сих пор хранит эти фотографии, но ни на одной нет его, учителя Кирилла, потому что никто, кроме него, снимать этим фотоаппаратом не умел. Танголита…

Кирилл уехал учиться в офицерскую школу и не вернулся. Пена стала ткачихой на фабрике в Габрово. Жела осталась работать на отцовском поле и играть в любительских спектаклях, играть, пока не сыграла в последней для нее пьесе «Йончовы постоялые дворы». Поздно ночью, после представления Кыню повел ее к себе в дом, а наутро Танголиты не стало. Не стало, и не вернуться ей больше, как не вернуться той девчонке в грубом сукмане, которая стучала по звенящему дереву телефонного столба…

Магнитофон играл где-то за двумя дверьми, шум долетал приглушенно, и Жела думала, что, может быть, среди танцующих хоть один когда-нибудь вспомнит эту ночь, просторную комнату, скрипучий деревянный пол, крутящиеся колесики магнитофона и чьи-то глаза и губы.

Придет и для него день, когда он услышит молодые голоса, как она слышит их сейчас, голоса дождавшихся своей очереди веселиться, своего места в широком кругу жизни, своего часа, такого короткого и невозвратимого…

«Пускай тот, кому запомнится эта ночь, — думала она, — отведет в своей памяти уголок и для нее, для женщины, которая открыла им двери своей горницы, пожелала им спокойной ночи и долго потом не могла заснуть, прислушиваясь к звукам магнитофона, а по щекам ее текли слезы».

*

В последние дни сентября восходы красны, как гроздья памида, вьющего лозы по склонам Чукаревца. Листья тополей светятся желтым, левитановским светом. Орехи приобретают табачный цвет. Наплывают первые вереницы осенних облаков, улетают стаи птиц. Первыми улетают аисты — они летят медленно, путь их долог, и по вечерам они спускаются на равнины переночевать. Тревожно пищат ласточки за день-два до отлета. Молодые без устали кружатся над домом, чтобы доказать, что крылья их уже окрепли.

Как-то утром Жела проснулась и не услышала крика черных птиц. Моросил дождь, с опустевших телефонных проводов падали светлые капли.

Опустело и гнездо в сенях. Веселые парни и девушки уехали, в доме снова стало тихо. Жела заперла стеклянную дверь и повесила ключ на тянувшуюся к ней ветку яблони. Ветка благодарно закивала.

Она взяла корзину, набросила накидку, которую сама сделала из прозрачной клеенки, и вышла в сад.

В селе было пустынно, только свисток Эмиши да хриплый голос репродуктора доносились с площади. Две девочки вышли из ворот, торопясь в школу. Одна несла в руках альбом для рисования и желтую айву с мохнатым листом.