Новеллы и повести. Том 2

Работа продолжалась, женщины, согнувшись, шли между рядами колышков, переходя от куста к кусту. Жаркое дыхание вскопанной земли и лучи солнца быстро сушили вырванную траву.

Два раза бабка Йордана набирала полный фартук травы и относила своему ослу. На второй раз увидала — лижет, бедняга, траву языком, пить, значит, хочет — и отвела его к каналу. Минко зашел в воду и опустился на колени — уж очень хотелось ему искупаться.

— Потом, потом! — дернула за повод старуха. — Я тебя к плотине свожу… А сейчас некогда мне.

— Всю воду из канала выхлестал, — сказала она женщинам, вернувшись. — И лечь норовил в нее…

— Жарища такая, — отозвалась Бона, — что я и сама не прочь бултыхнуться… Как, бабоньки, сегодня тоже купнемся?

— Еще бы! — воскликнула Ганета. — Благодать-то какая — искупаться! Живи мы поближе к реке, я бы даже ночью купаться бегала… Как ты, тетя Жела.

Двор у Желы был над самой рекой. В теплые вечера она спускалась по ступенькам, которые вырубила в земле, раздевалась под плакучей ивой и входила в воду. Здесь, на краю села, где поблизости не было ни дорог, ни тропинок, ивы надежно прятали ее от людских глаз, и она сидела в воде до тех пор, пока кожа не покрывалась пупырышками. Иногда она брала с собой мережу, забрасывала ее умеючи, по-мужски, и в несколько заходов налавливала рыбы на целую сковороду, вкусной осымской рыбы, полюбившейся ей еще с детских лет…

«Давно я рыбки не ловила», — подумала она сейчас и пожалела, что не догадалась утром положить мережу в кошелку. Возле плотины, где они купались, река кишмя кишела рыбой. К тому же в эти часы Дим Бой, речной сторож, обычно похрапывал где-нибудь в тенечке.

Но вот наконец окучен и последний ряд. Огородницы вышли на край поля и окинули взглядом все это ровное пространство, которое они несколько дней вскапывали своими мотыгами. Им было приятно смотреть на подсыхающую, очищенную от сорняков землю, на нежные стебли с кудрявыми листочками, на желтые цветы, светившиеся, как звездочки. После долгих часов усталости и напряженного труда под знойным солнцем недолгая радость наполнила их сердца, радость от сознания, что ими что-то сделано.

С другого края поля, где сверкали стекла парников и белели косынки женщин из соседнего звена, показался Милор.

— Вот это я понимаю! — сказал он, подойдя к ним и по глазам поняв, что они сами довольны своей работой. — Все вычищено, подвязано — совсем другое дело!

— Сколько ты нам начислишь? — взглянула на него Тана. Она была высокая, костлявая, с темно-карими глазами, в которых бригадиру всегда виделся какой-то вызов. — Ежели меньше, чем по два трудодня, — значит, бессовестный ты человек.

— Вот именно! — поддержала ее Ганета. — Руки отваливаются из-за твоих помидоров, будь они прокляты…

— А это уж что обмер покажет, — ответил Милор. — Я ни при чем.

— Ни при чем, говоришь? Ни при чем? — покрутила головой Бона. — Была бы с нами твоя кучерявая, так небось сколько сказали бы, столько б и начислил.

В соседнем звене работала былая любовь Милора — Цана Димитрица, кудрявая деревенская красавица, и, хотя ее кудри уже тронуло сединой, женщины продолжали ревновать к ней бригадира.

— Бона! — оборвал ее Милор, напуская на себя строгость. — Смотри у меня, а то как ощиплю тебе…

— Как бы тебе самому перья не ощипали! — вспыхнула Бона. Она не любила, когда ей напоминали о прозвище, которое прилепилось к ней с девичьих лет. — А то «ощиплю»!.. Да ты взгляни на себя, головешка потухшая!

Бригадир безнадежно отмахнулся — лучше с ними не связываться, себе дороже. Женщины отошли в тень, под деревья, а он отправился за землемерным циркулем. Надо было замерить, сколько они сделали, потому что день был субботний — каждой не терпелось уйти пораньше, чтоб успеть и по дому кое-что сделать.

«Потухшая головешка…» — безо всякой обиды вспомнил он, входя в сарай. — Что говорить, так оно и есть… Ушло былое и никогда не вернется! До чего же быстро пролетела жизнь! Вроде я все такой же, каждый день я — это я… А взглянул сейчас на женщин — они ведь тоже уже совсем не те, что были… Взять Желу… На одной парте сидели с нею, вместе скотину пасли на Чукаревце, вместе на посиделки ходили… У ее брата граммофон был, а она пела, да так, что перепевала певиц с пластинок… «Танголита»… Они с Пеной обе сшили себе плиссированные юбки, в праздник повязывались шелковыми косынками… Косынки были мягкие, блестящие — помню, как мне нравилось проводить ладонью по косынке Пены, а Желы и коснуться не смел. Жела мне и сейчас как родная сестра…»