Новеллы и повести

Убедившись, как мало времени прошло, Таньский склонен был теперь посмеяться над облавой. Он быстро шел вдоль забора, довольствуясь крохотными полосками света, который проникал сквозь щели. Через несколько минут забор привел его к большому одноэтажному дому; от поля он был отделен штакетником, а за ним торчало несколько деревьев небольшого садика. Таньский начал обходить дом. Все кругом спало, в окнах темно и, слава богу, ни намека на собаку. За домом он увидел калитку, которая приковала все его внимание. Он оперся о штакетник и подумал, не позвать ли дворника и, как ни в чем не бывало, велеть ему отпереть калитку.

Но едва ли тут был дворник, — дом для этого выглядел все же недостаточно солидно. Поэтому Таньский перелез через штакетник и подергал калитку. Выяснилось, что она заперта всего-навсего на обычный засов, как, собственно, и подобало улице Доброй. Он отодвинул засов и спокойно вышел на совершенно пустынную улицу. Но лестницу на Каровой он одолел с превеликими усилиями. Каждая ступенька была его смертельным, ненавистным врагом. Он превозмогал себя на каждом марше, а под конец уже карабкался как пьяный; с трудом добрался до темного угла площадки и рухнул на сваленные там бревна.

Тут уж он окончательно и бесповоротно решил, что не двинется с этого места до самого утра. Он поднял воротник пальто, руки по самые локти засунул в рукава, съежился и уже дремлющей мыслью окончательно утвердился в прямом решении: «Буду спать, что бы тут ни случилось, и пусть все проваливается к чертям…» Блаженное бессилие медленно растапливало в нем все мысли, гасило обрывки каких-то слабо тлеющих опасений, сомнений, и Таньский уснул.

Его разбудил тихий, но отчетливый шепот. Поблизости кто-то разговаривал. Не шелохнувшись, Таньский жадно вслушивался в эту болтовню, и понемногу к нему подбирался страх.

Таинственному шепоту время от времени отвечал хриплый, приглушенный бас. Собеседники должны были находиться где-то очень близко, ну совсем рядом. Таньскому казалось, что стоит ему протянуть руку, и он коснется кого-нибудь из них. Они, должно быть, сидели тут же, на этих самых бревнах и немыслимо, чтобы его не заметили. Поэтому он напряженно прислушивался, стараясь понять наконец, кого это принесла нелегкая. Шепот делался громче, но ухо не могло уловить ни слова из скороговорки; бас гудел тоже почти беспрерывно, словно боясь чего-то. Таньский слушал этот странный дуэт со все возрастающим изумлением. Наконец он вскочил рывком и окончательно проснулся. Мелкий дождик шуршал по камням и бубнил ответно в какой-то трубе хриплым, заикающимся басом.

Дождь шел, видно, уже давно, потому что на мостовой собрались лужи. Таньский чувствовал, что спина у него совсем промокла, но досады на дождь он не испытывал. Он даже приободрился немножко и повеселел. Сон его освежил, дождь отрезвил. Он снял шляпу и с наслаждением подставил голову под мелкие, моросящие капли. У «Бристоля» улица сверкала от огней, исполосовавших мокрую мостовую, — в кафе еще вовсю бурлила жизнь. Ослепительные потоки света били из огромных окон, а в подвалах мельтешили повара. Шагая от одного окна к другому и невольно вдыхая дразнящие запахи, наплывающие из подвальных окон гостиницы, Таньский понял, насколько он голоден.

На мгновение его так прихватило, что ему стало дурно. Впрочем, в «Бристоле» делать было нечего, ибо у него не набралось бы даже целого рубля, да к тому же его, наверно, и не пустили бы туда «из-за наружности», не пустил бы тот самый знаменитый негр, о котором в свое время так много писали варшавские газеты.

Он направился на Подвале в один знакомый трактирчик, который «для своих» с заднего хода был открыт всю ночь благодаря своей исключительной привилегии — он соседствовал с полицейским участком, и здесь подкреплялись околоточные, тут же обделывая свои делишки со взятками.

«Хлопну водки и перекушу чего-нибудь, а там посмотрим».

Он быстро шел Краковским Предместьем. По мостовой то и дело мелькали пролетки, но прохожих на широком блестящем тротуаре было мало. Зато ему постоянно попадались принаряженные дамы в немыслимо высоко подоткнутых юбках, и каждая умеряла шаг, когда он проходил мимо, и «показывалась» ему из-под зонтика, открывая то лицо старой мегеры, а то совсем ребенка. Одни приветствовали его сладострастной улыбкой и циничным движением губ, другие улыбались ему с отчаянием, словно умоляя о спасении. Постовые в резиновых плащах с капюшонами торчали на своих местах посреди улицы будто столбы, врытые для того только, чтобы мешать пролеткам.