Новеллы и повести

— Да, встретились мы случайно на Огродовой. Сковрон его наводил. Он ничего, я ничего; для начала приложил я ему камнем по башке. Такой, знаете, гранитный брусок. Лежат там, видели, может, целые кучи? И что вы скажете! Как он вдруг зашатается да как завопит, но не падает, черт, на ногах держится!

Что было дальше, Таньский не дослушал, потому что совершенно не выносил подобных историй.

И вот теперь они с Олеярчиком встретились вновь. Очухался, сукин сын! Таньский был глубоко уверен, что при первой же возможности шпик возьмет его прямо на улице. Эх, придется, наверное, поехать на эти сандомирские сливы…

А пока надо вырываться на простор. С отвращением Таньский оттолкнулся от забора и без проблеска надежды прошел вдоль него раз, другой и выругался.

«Это все пустое, с одной рукой я не перелезу! Тут меня и возьмут. Такая, видно, судьба». И во всей череде событий последних дней Таньский явственно усмотрел предзнаменование того, что с ним должно было случиться. Все шло к тому. И неясные предчувствия, и беспокойство без всякой причины, и хотя бы этот хаос в голове. Всё — и даже воскресший шпик, и то, что шпик вышел именно на него, Таньского (ну, почему именно на него?), и то, что вышел на него как раз на Ордынатской, где Таньский опять-таки появился впервые, потому что сознательно никогда не ходил этой опасной улицей. Дернуло же идти туда. И вот теперь его угораздило свалиться в яму, хотя кругом сколько угодно ровного места, и повредить руку.

Таньский как будто получал удовлетворение, нагромождая все эти неоспоримые доводы. Они словно отстраняли его от совсем уже невыносимой мысли о том, что надо перелезать через забор с больной рукой. Он прикинул день за днем время, проведенное в постоянной изнурительной работе. Прошло три года, как он вернулся из ссылки. Не достаточно ли этого по сегодняшним трудным временам? И он уже имеет право… Все его злит, любой пустяк бесит. Он устал, он страшно устал, он изнурен, он истрепан, как старый сапог. Он вполне готов, если все так сошлось… И уж действительно не о чем тут думать. Перелезать не нужно — впрочем, он ни за что не смог бы этого сделать; с одной рукой, ему ведь не вскарабкаться наверх, с одной-то рукой.

Он прошел несколько шагов, повернул обратно и снова прислонился к забору, уже ни о чем не думая. И снова его начала опутывать, обволакивать дрема, у него слипались глаза и подгибались ноги. Он попрочнее оперся о забор и вдруг почувствовал, что падает назад.

«Забор валится, что ли?!» Он вскочил и нашарил руками какой-то выступ; искал на ощупь, что дальше. А дальше было совсем пустое пространство, забор куда-то подевался. Он ступил несколько шагов — идет, как ни в чем не бывало. И только минуту спустя он сообразил, что, наверное, оперся случайно на незапертые ворота и отворил их своей тяжестью.

Таньский с любопытством осваивал пространство, которое распахнулось перед ним столь чудесным образом. Некоторое время он кружил в разных направлениях и не встречал на своем пути препятствий. Ему даже показалось, будто темнота поредела, он снова увидел громаду города, и огоньки, и фонари на Обозной, а слева, со стороны города брезжил тусклый, едва заметный свет. Он двинулся на него, и на протяжении нескольких сотен шагов ни на что не наткнулся.

Свет приближался, становился все более явственным, пока наконец не проступило ребристое полотно забора, а на нем светлые вертикальные полосы. Таньский припал лицом к доскам и долго смотрел в щель. Сразу же за забором горел керосиновый фонарь, в его слабом свете был виден какой-то домик, а перед домиком распряженная подвода с бревнами. Таньский долго наслаждался открывшимся пейзажем; вид этот доставлял ему неизъяснимое удовольствие и в один миг пропали и стыд перед самим собой за свою слабость, и апатия, и беспомощность. Глядя на эту уснувшую лачугу, на закрытые ее ставни, он чувствовал в ней совсем рядом хоть какую-то жизнь и находил утешение в том, что на божьем свете не только он один да облава, сжимавшая вокруг него кольцо. И Таньский начал подтрунивать надо всем, начиная с себя. На мгновение в нем ожил юмор, он даже улыбнулся.

Пройдя немного, он приблизился ко второму фонарю, опять посмотрел в щель и опять увидел одноэтажный домик и даже свет в двух окошках, пробивавшийся сквозь красные занавески. Этот свет в окнах обрадовал его несказанно.

«Как бы там ни было, а, наверное, уже очень поздно». И, словно в ответ, издалека донеслись медленные, мерные удары.

Таньский поразился:

«Двенадцать — двенадцать? Как же это может быть?» — Но он хорошо различал звуки. Это на святом Флориане. Не могло быть никаких сомнений, но он все-таки достал часы и, поднеся их вплотную к щели в заборе, попытался рассмотреть циферблат. И действительно, часы показывали десять минут первого.

«Неужели все произошло меньше, чем за час? Непостижимо!»

Ошеломленный, он приложил часы к уху.

«Идут!.. Впрочем, ничего удивительного. Просто я болен, у меня жар. И то еще счастье…»