Новый Мир ( № 3 2009)

всё это есть и в тебе. Ты видишь не праздно нечто неразделимое,

всех живущих и живших людей в один час времени,

и даже край тлеющей ризы, которой будет стыдливо прикрыта

земля в день суда своего,

и ты слышишь огонь, забирающий окна в домах Петербурга,

а сардинский посланник, широким манжетом пошевелив,

указывает поверх масонов и иезуитов на лагеря и колонии,

на даты и даже порой на события — словом, на всё неуёмное

коловращенье многоречивой бездны, для которой ты только сиделка,

кормящий отец, некий тип, частный случай —

мыслящий завиток пространства и времени.

Ты и такие, как ты,

уходившие через снега и провалы дат русского поля,

через бред безначалия и музыкальный дурман — к неким сводам

незабвенного, светлости и чистоты,

склонившимся над удавкою памяти,

ты и такие, как ты, значит — мы, и я тоже, и все по отдельности —

каждый до сих пор ощущает в себе осколок многоречивой бездны,

в которой кому-то бывает приятно, но всё-таки не по себе.

Так что же сардинский посланник с глазами невыносимыми,

мрачный беглец, граф де Местр, идущий всё так же по набережной

где-то в месяце марте и смотрящий на пламень заката,

запечатлённый темперой на новых иконах,

рыдающий сердцем от тонкой и острой тоски по России,

он ведь успел полюбить её, он ведь сентиментален…

Он рыдает внутри

от боли и лагерей, лагерей, лагерей, от обеих войн мировых,

он идёт и рыдает и видит всего человека будто некое яблоко,

падалицу, ещё так сладко пахнущую мёдом. Но отъезд предрешён.

Граф, должно быть, заметил тебя, там, во времени будущем,

в новом пространстве, в этой горькой твоей новизне,

общей всем современникам нашим,

он, должно быть, увидел тебя.

И остановился, слушая воздух высокий.

Над потоком галлюцинаций свистела стрела

или птица с какой-то запиской.

Впрочем, о вещах нематериальных не поболтаешь.

Здесь весомей видений

существо одиночества.

 

Вторая

Неразбериха мыслей напоминает известковые клади

строительной каверзы в старом московском дворе.

Ты вспомнишь, Максим, о СЛОНе или о Нагасаки,

но я говорю о Сокольниках и об одном человеке,

которого я, должно быть, любила

и упивалась им так же, как парком, от которого теперь

остался только квадрат.

Всё связано: и житие Алексия, Божьего человека,

и храм Воскресения, и эта любовь к усопшим,

порою превосходящая близостью чувство к живущим.

Мы смешны и нелепы в надеждах своих, и потому

надобно сразу отвергнуть понятия,

не существующие у Бога, иначе мы просто рассоримся с Ним.

Впрочем,

мы и так с Ним в раздоре: как с любимым и как сами с собою.

Так что выхода нет, кроме удобного даже юродства, где