Новый Мир ( № 3 2009)

орёл прокатолический, видимо, не во вражде с православною решкой,

а зарубежная церковь — с патриархийной, где

некая стройность во всём.

Лучше, обезумев, лежать

на весеннем и звонком сокольническом сушняке,

на листве и на хворосте, в небо живое смотреть

и слушать шёпот земли,

усиленный полостями многократно,

внимать запахам ржавой окарины, свежего хлеба,

вечернего холода, выдыхая дым странствий,

как бывает возле вагона

в тот момент, когда закрываются веки пространства,

а состав ещё не тронулся с места.

Так что будем писать друг другу длинные письма,

вот как это — Серёже, Олегу, тебе, —

выдавая их за документы эпохи, ведь с нас станется.

Мы почти невменяемы,

мы посмешище для кукушатника, но нас ведь сравнительно много.

Тот, о ком я рассказ начала, не противоречил обществу,

он просто жил как умел; но в том-то и дело,

что жизнь — явление неподцензурное.

Она есть, и есть вера,

несообразная политике вера; есть и злыдня её,

суеверие, или, что то же, — безверье, дикий полураспад

белок сознания (или белков). Но ведь мы невменяемы здесь,

где вместо времени сыворотка,

где снимают с души почти что все ленты,

дарованные ей при рожденье,

где счастье уходит на запад и за горизонт,

а восток смотрит недружелюбно,

где в процветающих странах боятся покойников и похорон,

где боятся невзрачной болезни,

где всё трачено патиной смерти

(но, согласись, даже красиво порою).

Однако всё это дичь, и они дураки,

а мы невменяемы только для них.

Так что лучше прослыть дураком и сидеть весь остаток жизни

поднадзорным таким глухарём, воплощением тихого смысла,

и тихонько попискивать Богу о том, что ты видишь:

порой, иногда —

Чаадаев нас понял бы. Но посмотри, как занимается запад

пламенем новым, идущим от тех лагерей, что построил святитель,

и как в наших краях, где бытует народ,

скорее похожий на оборотня

(так выглядит образ его),

проявляются новые части, с печатями, с патиной смерти.

Однако не все письма написаны, а сумасшедший всё жив.

Сокольники в летние дни не так многолюдны, как кажется.

Там хорошо посидеть, в небо смотря и молясь

об обрученье церквей, зарубежной и патриархийной,

как о здравии молятся. Жизнь как вера — она всё-таки есть,

и юродство не так уж вредит ей, хотя все мы виновны

в скоморошестве разума.

 

Третья

Пугачёвщина необратима, как заражение крови —

богоискательство, самосожжение совести.

Переворот Пугачёву не брат.

Так что же нам делать, Макс, ведь и мы невозвратно больные,

без рангов, чинов и даже без высшего образования.

А было бы славно — подумай! — стать неким идальго.

В Москве, в сердце новой империи, кровных сношений