Новый Мир ( № 7 2011)

Перед отбоем, во время мимолетного визита, нанесенного, чтобы справиться, «как дела» и пожелать «доброй ночи», Белинков вдруг настойчиво попросил «задержаться». (?) Приблизил свои очки к моим.

— Вы ничего не видите?

— Ничего.

— Здесь ни-че-го не видите? — и приложил палец к своей переносице.

— Ни-че-го.

Оказывается, мне следовало разглядеть темную точку, пятнышко — веское доказательство, что я удостоен высокой чести говорить с потомком браминов.

Отбой. Реакция моя была краткой и неприличной. Впредь я о браминстве ни-че-го не слыхал.

Возвратившись в Москву, я сразу же повидался с Давидом Самойловым. В хороший денек он прихватил меня в Мамонтовку. Ляли на даче не было, но тесть Самойлова, знаменитый эскулап Фогельсон охотно принял участие в безлимитной беседе. Поэт вновь допрашивал меня о ГУЛАГе. Я наслаждался историческим кругозором поэта. Его бросками от ГУЛАГа к пережитому здесь, на Большой земле. Дошла очередь до Аркадия Белинкова. Я задал встречный вопрос:

— Кто же на самом деле отец его?

— От силы — зубной врач.

Верно оценив мое молчание, Дезик вспомнил про Сюпервьеля. История включена в «Памятные записки». Не сверяясь с мемуарами поэта, восстановлю «мамонтовский» разговор.

Задолго до ареста Белинков где-то обмолвился: «Борис Слуцкий — эпигон раннего Сюпервьеля». Друзья всполошились. Предприняли срочные розыски. Выяснилось, что Белинков не знает французского. Ни одного языка не знает, кроме русского. Слуцкий и Самойлов сочли проблему исчерпанной. Меня же она сбила с панталыку. В Майкудуке я склонялся к выводу, что бурные фантазии Белинкова — прямое следствие ГУЛАГа. Его давления на психику зэка. А тут бросается под ноги «ранний Сюпервьель». Доарестный. С недоумением я обратился к Фогельсону. Ясно же, что проблема социально-психологического давления на узников перезрела и в России. Дело идет к всемирной патологии. Понимаю, мое наблюдение кустарно, а каков просвещенный взгляд знатоков, врачей?

Пересказать комментарий-экспромт сидевшего рядом, за столом, вольнодумца-медика не отважусь. Коньячок был крепок. Вернусь-ка я лучше к изящной словесности.

Я кончал немецкое отделение филфака, а для студента из Дома Герцена словесность российская оставалась полной владычицей дум. Сферой, в которой он обладал надо мной превосходством. Господин Учитель выплескивал на благодарного ученика свои накопления, быть может, считаясь с мудрым анекдотом: «Раз объяснил этой банде, пятый раз объяснил. Сам уже понял, а эти бездари, старшеклассники, ни хрена не секут».