Новый Мир ( № 5 2003)

Этот эпиграф, предстоящийвсейкниге (есть в ней и другие эпиграфы, к разделам), одновременно, похоже, и ключ к “ларчику”. Дело не в “конском затылке” и “пестрых перьях”, которыми ловко было бы предварить появление своего пернатого коня, Гиппогрифа. Нет, эпиграф появляется не “красоты толико ради”. Он отчетливо задает совершенно определенный угол зрения на книгу как целое, принимая на себя весьма серьезную смысловую нагрузку. И смысл этот — в заявляемой, на мой взгляд, таким образом полемике с (как минимум) классицизмом — с позиции, очевидно, барокко. То, что для Горация и его “искусства поэзии” есть пример дикости и нарушения гармонии, образец того, как нельзя, — для Полищука есть и сама гармония, и соответственно принцип того, как надо. Гиппогриф — тоже конь крылатый, но, похоже, противопоставленный Полищуком классицистическому Пегасу, и“сборные члены”,

классически уравновешенному римлянину Квинту Горацию Флакку представляющиеся варварской нелепицей и неладностью, становятся у москвича Полищука его ладом, по которому лепятся всесборно/изборныехимеры, каковые, надо сказать, тоже принципиальны. После настолько очевидно заданной конфликтности самого заглавия книги с ее эпиграфом, после такого резко резонансного их сопоставления, даже сталкивания, уже в зачине, — вся книга неизбежно воспринимается как своеобразное “арс поэтика” Дмитрия Полищука, его послание к своим Пизонам, выстраиваемое от Горациева как от противного, вопреки ему и наоборот. А важная, по-видимому, для автора именно “московскость” этой поэтики подчеркнута первым же стихом, вынесенным Полищуком за пределы четырех разделов книги и стоящим перед этими разделами наподобие арки, организующей и открывающей за собой площадь: “О, да Москве”.

Ежли мне попущено еще наперед

хоть полслова вышептать наоборот —

смертью чтоб довременной не оплошать,

город мой, мне б сызнова научиться дышать!

Безусловный добавочный смысл приобретает это“наоборот”,

во взятом отдельно стихе звучавшее бы только эвфемизмом речи поэтической, “наоборотисто” противополагаемой речи просто и вообще, — но в контексте книги оно следует сразу за отсылом к Горациевым правилам “хорошего тона” и коррелирует с ними, опрокидывает их: наоборот!

И я вдыхаю левой ноздрей синеву,

и мороз, и солнце, январь-Москву,

купола и башни с крестом, да звездой,

да зарей левой вдыхаю ноздрей.

И в себе задерживаю — не дышу —

эту снежную на проводах лапшу,

и поземку, и подземку битком да с гудком,

да с ветерком сколь могу удерживаю животом.

И выдуваю правой — как из трубы! —