Непобедимый

Памяти Юры Беличенко.

*       *

*

Разве, миленький, все это было со мною,

ну а если со мною, то что это было?

Вавилонская башня ты, счастье земное, —

так беззвучно упала, весь свет завалила.

И Терскол, и Дюрсо — разве всё под зловещий

скрылось глиняный пласт, троекуровский гравий?

Ты умеешь сдвигать невесомые вещи

типа чёлки моей и своих фотографий.

Что ты хочешь сказать? Я встаю, где стоял ты,

и ложусь, где лежал... И огни под Батайском,

и Кубань, и Тамань, и миндаль нашей Ялты,

и Пенайский маяк, и Никола с Можайском...

И дыханье твое, расточённое в мире,

претворяет его постепенно — в желанный;

так царит в пыльном воздухе, зимней квартире

желтый донник засушенный благоуханный.

Ты станичный малец, ястребиное зренье;

ты столичный жилец; ты горячий любовник.

Помню миг обмирания и восхищенья:

с бесконечно прелестным лицом подполковник

на прудах Патриарших... Из нас двоих — пленным

был не ты, разумеется, не обмиравший,

так легко козыряющий встречным военным...

...Быть пришпиленным к юбке моей не желавший.

Истра, Бронницы, и Верея, и Коломна,

васильков и цикория в поле цветенье, —

раз за разом тебя воплотят неуклонно —

все музейные залы, церковное пенье...

Надо быть в твою честь по возможности твердой,

удержаться в ревущей воронке гигантской,

если так же из Крымска твой двести четвертый

будет в двадцать часов приходить на Казанский.

Я должна постоянно следить за собою,

не казаться по-вдовьи несчастной и робкой

и не плакать над снятой своей головою

в мерзлый день с новогодней конфетной коробкой...

11 — 14 января 2003.

 

*       *

*

Вот только были у меня

Черны виски.

Да у тебя на платье

Были васильки.

Владимир Луговской, “Майская ночь”, 1957.

Если о плачущих — это теперь обо мне;

кроткий, блажен ли и ты под церковным покровом,

под оснежённой сосною, в чудовищном сне,

не озаряемый больше восходом багровым?..

Тип той мужской, роковой для меня красоты,

что воплощали, пожалуй, Вавилов и Бунин:

чистые, чуточку рысьи степные черты —

ты у нас мог быть и кавалергард, и игумен.

Яркий лучистый цикорий за створками век —

вечный цветок пустырей хуторских и армейских...

Как за Высоцким сигал его верный Абрек1,

так же пластаюсь я в плазменных волнах летейских

к тайным орбитам, изнанке привычных кулис...

Все-то, смешливой, мне было с тобою забава.

Рукоплескала, смеясь: “Повтори же на бис!” —

слыша, как про Балаклаву сказал “Баваквава”.

Так же в ночи водосточною жестью гремит

ветер Петровского парка (прости за цитату!).

Я при тебе и не знала, как плачут навзрыд.

Жаль, никогда не кричала вдогонку: “Куда ты?”