o 8b191ad8675a2039

отказался - с прошлого лета он не пил, и его даже не тянуло. Тем более что здесь, на

болотах, и пить-то, кроме слабого пива, было нечего.

-Ты там смотри,- ворчливо сказал Воротынский, - ежели Роде тебя будет в море заманивать

– отказывайся. Ты мне тут нужен, тем более весна на носу, - надо штурм готовить. И проверь

там заодно, в Гапсале,- что у них с обороной замка, потом доложишь.

-Хорошо,- мужчина потер глаза. «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а

то я и, правда, с ног валюсь. За обоз не беспокойся – у меня люди обученные, и сами

справятся. Из Оберпалена-то вестей не было, от герцога Магнуса?»

Воротынский вдруг усмехнулся и перебросил ему грамотцу: «Сам читай».

Мужчина пробежал глазами ровные строки и вдруг присвистнул: «Ну, так это еще когда

будет, ей, - он прервался и посчитал на пальцах, - одиннадцатый год только пошел, куда ж

ее замуж-то выдавать сейчас?»

-А все равно, - усмехнулся Воротынский, - смотри, - следующим летом ты шурин государев

будешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник, - невеста ж его тебе свояченицей

приходится, по жене твоей покойной.

Мужчина помрачнел и перекрестился. «Ну, прости», - коротко обнял его воевода. «Вот,

держи, письма тебе – от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать

будешь, от меня поклонись».

Матвей Вельяминов вышел из шатра Воротынского и, подняв голову, посмотрел на

сумрачную громаду замка, что возвышался на холме. С прошлой осени в крепостной стене

виднелись так и не заделанные дыры – от пушечных залпов.

-Ну, ничего, - вдруг сказал он, вдыхая влажный ветер с моря, - справимся, с Божьей

помощью. Ему оставалось еще одно – и тогда, - подумал он, - может быть, удастся заснуть.

У себя, в шатре, он достал маленькую, с ладонь, икону великомученицы Евфимии и зажег

перед ней свечу. Сначала богомаз написал мученицу как положено – с удлиненным, тонким

лицом и большими темными глазами, но Матвей велел переделать – теперь с иконы на него

глядела покойная жена.

Он перекрестился, и, встав на колени, сняв власяницу, хлестнул себя плетью по спине.

Ефимья все смотрела на него с иконы, - прямо,- и никуда было не скрыться от ее взгляда.

Ничего не помогало – ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Он отбросил плеть, и зажал

себе рот – невместно было, чтобы слышали его рыдания.

-Господи, - сказал он измученно, - хоша сегодня избавь меня – ну дай ты мне голову

преклонить спокойно.

В этот раз ему приснилось что-то совсем другое. Не псарня, не кровь на клыках собаки, не

то, как хрустнула шея ребенка под его пальцами.

Он приехал из Пскова в начале февраля, и, когда Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с

него сапоги, Матвей, смотря сверху на ее русые, выбивающиеся из-под домашнего,

невидного платка волосы, вдруг понял, что соскучился.

Хотя и скучать вроде было некстати – после брачной ночи он сразу уехал с государем

дальше, только вот еще несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним

теплом тело.

Матвей потрепал ее по щеке, и она прижалась губами к его ладони, ничего не говоря.

На ложе, уткнувшись в подушку, она вдруг расплакалась.

-Чего? – поморщился Матвей, раздеваясь. «Чего случилось-то, Ефимья?».

Жена неслышно зашептала, отвернувшись от него.

Матвей лег рядом, обняв ее, и почти насильно повернул к себе смущенное, простенькое

лицо.

-Скучала, что ли? – спросил он, распуская ее русую косу.

Она робко кивнула и задрожала подбородком.

-Ну, а что ты ревешь? – спросил Матвей, и вдруг нежно стер слезу с ее ресниц. Он

улыбнулся и поцеловал ее – долго и глубоко, так, что жена, ахнув, закинула руки ему на шею

и шепнула: «Да это от радости, Матвей Федорович».

-Говорил я тебе еще в Новгороде, Ефимья, - ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, -

на ложе-то можно и без отчества меня называть, не в государевых палатах, чай.

-Матюша, - вдруг тихо сказала она, потянувшись к нему снизу. «Милый мой…»

Он проснулся перед рассветом и вышел из шатра. На востоке едва алела тонкая полоса

зари. Было зябко, наверху медленно гасли звезды, и пропадал, таял на глазах тонкий

полумесяц над темным перелеском. Он перекрестился, и, посмотрев в небо, сказал:

«Спасибо тебе, Господи».

Москва, март 1571 года

-Ты теперь невеста, - ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше

Старицкой, - так хоть иногда веди себя, как девице полагается. Что я тебя на коне ездить

научила – ты в Европе жить будешь, там седло особое для женщин, а ты все – аки

мальчишка скачешь.

Девочка только встряхнула рыжеватыми кудрями и подняла на Марфу голубые, ровно

васильки глаза. - А когда венчание-то мое? - спросила Маша.

-Не скоро еще, не надейся, - усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.

-А ваше когда? – все не отставала Маша.

-Да вот на Красную Горку – заставила себя улыбнуться Марфа.

-Так вы теперь царицей будете, Марфа Федоровна, - вздохнула девочка.

-Ну да, а ты – герцогиней, - Марфа стала заплетать Маше косу.

-А видели вы жениха-то моего? – спросила Маша, глядя в окно девичьей светелки. Там было

прозрачное, зеленоватое мартовское небо – высокое, широкое, наполненное ветром и