О людях и книгах

Утро

Каждый лёгок и мал, кто взошёл на вершину холма.Как и лёгок и мал он, венчая вершину лесного холма!Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?Нас в детей обращает вершина лесного холма!

Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,и вершину холма украшает нагое дитя!Если это дитя, кто вознёс его так высоко?Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!Это память о рае венчает вершину холма!

Не младенец, но ангел венчает вершину холма,то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,нас вершина холма заставляет упасть на колени,на вершине холма опускаешься вдруг на колени!

Не дитя там – душа, заключённая в детскую плоть,не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь!Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,посмотри на вершины: на каждой играет дитя!Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!Это память о Боге венчает вершину холма!

Путь и взгляд Одиссея

Представляя в марте 2013 года в Москве свою книгу о русской поэзии «Заполненные зияния», Олег Юрьев отметил, что у него есть материал по меньшей мере еще на одну такую же[197]. Прошло несколько месяцев, и вот этот новый томик – в руках читателя, который его, надеюсь, уже прочел, а значит, почувствовал, понял и оценил то, что было вложено в объединенные под одной обложкой статьи их автором. Поэтому я не стану пересказывать и пояснять написанное, тем более что оно сформулировано с обычной для Юрьева, но оттого всякий раз не менее поразительной отчетливостью и последовательностью. Ограничусь тем, что затронуло как читателя (именно как читателя, хотя и обремененного, конечно, биографией, профессией и т. п.) лично меня, ощутимо раздвинув и отчасти перестроив мой читательский опыт: многого из рассказанного в книге я просто не знал, а немалое из того, что знал, открылось – соединенное в книгу – под другим углом и в других смысловых связях. Придется, однако, выделить лишь несколько наиболее значимых тем.

И для начала – о рамке вошедших в книгу «рассказов» и «повестей». Это XX век, его словесность, взятая в отдельных полуповествовательных/полуаналитических фрагментах, в быстрых и емких портретах персоналий, по большей части «чрезвычайно значительных, но до последнего времени малоизученных»[198], как гласила аннотация предыдущей книги Юрьева, на ее, словесности, не всегда достаточно знакомых краях и в ее предельных крайностях. Чаще всего это литература, по обстоятельствам подсоветского места и времени или по собственным свойствам, утаенная и полупотайная – таковы условия поставленной перед собой автором задачи «высвечивать контуры нашего мира» («А иначе мы его потеряем, если уже не»). Юрьевский перипл – со сквозным для книги и, думаю, ключевым для нее образом стойкого и хитроумного Улисса (см. «Одиссей без Итаки» в очерке о Мишеле Матвееве, он же Иосиф Константиновский, он же Жозеф Констан) – очерчивает прежде всего русскую литературу. Хотя, в соответствии с ее многоэтапной, разнонаправленной и к тому же изрядно петляющей историей, автор то и дело меняет географию, заходя в заграничные гавани русско– и иноязычного зарубежья («английский» Набоков, «немецкий» Владимир Вертлиб, «французский» Матвеев) либо в области, которые могли бы оказаться и даже частично оказались русскими («Russki poet in partibus nemetskich infidelium», как иногда аттестовал себя в письмах «Pavel Lvovitsch Tselan») или же теснейше связаны с Россией и ее словесностью, но существуют как будто бы в пространстве «между» (переводчики Петер Урбан с «той» стороны или Эльга Львовна Линецкая – с «этой»).