О людях и книгах

Ответом на тотальность культуры официальной становится – по модели противостояния общего и частного – закрытость «другой» культуры, устраняющейся от социальной включенности «всех» и от усредненного «языка времени». Здесь нужно со всей возможной четкостью подчеркнуть, что социальная

изолированность «другой» культуры предполагала вместе с тем ее предельную смысловую открытость миру, разнообразию его голосов, укладов и традиций (это можно видеть, например, в неподцензурно-журнальной, семинарской и переводческой деятельности ленинградского андеграунда, как, впрочем, и в поэтике авторов, работавших в тех условиях, – скажем, Леонида Аронзона, Елены Шварц, Александра Миронова, Виктора Кривулина, если ограничиться именами поэтов, которые называет Олег Юрьев). Юрьев – по контрасту с «открытым» обиходом советской литературы – строит свой исторический групповой портрет «сотоварищей по выживанию» на фигурах двух эпох XX века: «В советской истории таких культур как полностью сформированных, замкнутых и самодостаточных культурныхобщностей с собственными правилами существова-ния и собственными языками описания и коммуникации было, собственно, только две: ленинградская 20–30-х годов… и ленинградская же 70–80-х годов…»

.

Тут бы, наверное, читателям нашлось и, думаю, найдется что́ оспорить. Контраргументы по фактическому материалу есть и у меня (скажем, московская переводческая среда и культура 1970-х в спектре от Анатолия Гелескула до Вадима Козового или, еще раньше, «поэзия переводчиков», таких как Мария Петровых, Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Сергей Петров, «ферганская школа», а если выйти за пределы русского языка – литература «в республиках», включая опять-таки переводную, например украинскую, грузинскую, латышскую). Но, во-первых, я уверен, что автор этот материал и без меня знает, и, во-вторых, в данном случае для дела нужней, мне кажется, ухватить теоретическую логику

юрьевского рассуждения. А в ней важны как минимум два момента: происхождение данного культурного уклада и его способность воспроизводиться

; вообще говоря, культура Нового времени, постпросвещенческая, по существу и сложилась в откликах на два этих главных исторических императива, как бы отвечая (перефразирую ходовую формулу), кто ее «отцы» и кто «дети».

Для названных выше «замкнутых и самодостаточных культурных общностей» автор предлагает, очень коротко говоря, такую систему «родовых» отношений. Культура социальных «остатков» 1920–1930-х годов наследует Серебряному веку, отталкиваясь от семантически исчерпанного, самотривиализовавшегося символизма и от футуристского жизнестроительного пафоса. Культура же ленинградского андеграунда 1970-х удерживает тонкую нить, ведущую от позднего Кузмина, Вагинова, Добычина, обэриутов к трагическим одиночкам 1940-х, образы и наследство которых (Алика Ривина, Геннадия Гора, Павла Зальцмана и других) бережно восстанавливает, с несколькими другими сотоварищами, и сам Олег Юрьев[202].