О людях и книгах

Чем важна и для меня лично чрезвычайно ценна и интересна работа Алексея Прокопьева над переводами стихов Ницше[318] и немецких экспрессионистов[319] <…> Алексей Прокопьев ведет линию немецкого экспрессионизма довольно давно. Видимо, это одно из наиболее мощных поэтических движений XX века. И движение чрезвычайно характерное для Германии и германской куль-туры, после немецкого Просвещения в лице Шиллера и Гёте и немецкого романтизма в лице… перечислять устанешь – большой список. Немецкий экспрессионизм – очень весомый вклад Германии в мировую поэтическую культуру, и Алексей Прокопьев эту линию последователь-но ведет.

Плюс Ницше. Мне кажется, весь глубокий смысл – в том, чтобы на исходе и после конца XX века посмотреть на концы и начала этого столетия, чрезвычайно тяжелого, серьезного и требующего размышлений. А говоря о началах и концах [XX века] – конечно, мимо Ницше не пройти. И в этом смысле обращение Алексея Прокопьева, кажется мне, чрезвычайно перспективно.

И тут еще вот какая вещь: фактически двумя этими своими работами Алексей как бы указывает на два крыла или два края поэзии, [находящиеся] в напряженном состоянии, оба крыла не провисают, оба работают. С одной стороны, это дифирамбическая поэзия (а поэзии грех забывать о своих дифирамбических, гимнических корнях), поэзия-величание, поэзия-восхваление, поэзия-гимн. И другой край поэзии – это поэзия низкого, поэзия уродского, поэзия, если хотите, даже безобразного. Что, кстати, тоже для немецкой мысли характерно – и для эстетической, и для собственно творческой, художественной.

Каким-то образом Алексей Прокопьев соединяет в себе поэзию взлета, воскрыленности и, если хотите, поэзию плевка или, как писал один из лучших переводчиков Рембо на русский язык[320], поэзию харкотины[321]. Соединение двух этих величин, напряжение, которое при этом возникает, для русского поэтического языка – представляется жюри [Премии Андрея Белого] чрезвычайно ценным вкладом Прокопьева в сегодняшнюю литературную, поэтическую, эстетическую работу[322].

Тяга отсутствия (о переводах Юрия Чайникова)

Может быть, переводчика – воспользуемся мандельштамовской формулой – «влечет стесненная свобода / Одушевляющего недостатка». Словно он захвачен тем, чего в его собственном опыте и языке нет, но без чего, как ему кажется, они неполны и что он, каким-то образом эту неполноту чувствуя и полноту предощущая, пытается в родную словесность внести. Иначе говоря, переводчик работает не столько на донорскую литературу, сколько на литературу-восприемницу и, обращенный, как считается, к уже состоявшемуся и достаточно далеко отстоящему прошлому, воплощает, напротив, некое непредвосхитимое будущее. Причем оно непредсказуемо, в том числе для него самого. Послушаем, как взаимоуничтожаются – вроде бы должны были взаимоуничтожаться – слова в процитированных полутора строчках Мандельштама: «свобода» – и «стесненная», «свобода» – и «недостаток», «стеснена» – но «влечет», «недостаток» – но «одушевляющий»… Грозящее взаимоуничтожение слов перерастает в родовое напряжение, а это напряжение дает слову взрывную, но чуть было не ушедшую в ничто силу, так что слово здесь и сейчас снова и снова как будто хоронит и рождает само себя разом. Бикфордов шнур. Мёбиусова лента.

Так ведет себя поэт. Но так действует и переводчик – там, конечно, где выходит за пределы только лишь ремесленного умения и профессиональной добросовестности. В случае переводящих стихи это вроде бы очевидно и даже в какой-то мере неизбежно – а применительно к переводчикам прозы? Юрий Чайников – один из таких переводчиков. Думаю, он не случайно предпочитает писателей, которые (опять Мандельштам) «работают с голоса» и обращаются к читателю с «прямой речью». Таков Михал Витковский и его не умещающиеся в любой определенности «Марго» и «Б. Р.», эти identities in motion (вариант джойсовского work in progress). Таков Войцех Кучок с его выламывающимися из рамок, зыблющимися для самих себя и неутолимыми ничем найденным героями-повествователями. И таков, конечно же, главный автор Чайникова – Витольд Гомбрович, человек и писатель, которому, кажется, всюду и всегда не по себе. Напомню знаменитое начало его «Дневника»:

Понедельник.

Я.

Вторник.

Я.

Среда.

Я.

Четверг.

Я.

Характерно, что записи в гомбровичевском дневнике помечаются не числами (уникальными), а днями недели (повторяющимися): казалось бы, круговорот одних и тех же дней, как и все того же одного «Я». Ан нет. Особая, нагруженная смыслом пустота местоимения (вместо имени) и порядкового номера (вместо количественной точности) – именно тот «одушевляющий недостаток», «стесненная свобода» которого «влечет» дальнейшие сотни и сотни страниц текста, повторяющегося лишь в одном: в неотступном поиске «Я».