О театре и не только

«Астория» для нас, смертных, была таинственным островком «загнивающего запада». Читая газету возле коляски с дочкой, я поглядывал на крутящуюся дверь в Зазеркалье, куда стайками входили «иностранцы». Однажды рискнул влиться в их стайку. Повесил на шею фотоаппарат «Зоркий», надел на физиономию тёмные очки, перекинул через плечо сумку и проскочил с немцами через «государственную границу» на территорию «загнивающего и умирающего запада». На кусочек другой жизни. Импозантный швейцар и глазом не повёл. Я сразу направился к прилавку с газетами и журналами зарубежных изданий. Купил газету «Женьминь жибао», уставился на диковинные иероглифы – и я уже иностранец. Истратился, конечно, но в кармане ещё осталось рубля два-три для загнивания. Кофе в баре стоило тридцать копеек. Дюже дорого. Но я решил «шиковать» до конца. Сделал рекогносцировку местности (осмотрелся) и как завзятый турист направился к бару. Вытащил рубль, выдавил одно слово: кофе. Венгерская кофеварка зашипела, выдавая потрясающий аромат, и выплюнула кофе в маленькую чашечку – ни капли больше или меньше. Барменша положила на блюдечко сдачу, но я не взял. Знай, мол, наших, и запомни меня. Сел за столик. Первое проникновение на территорию «загнивающего запада» прошло незамеченным. В баре слышалась русская речь. «А где же иностранцы?» – подумал я. Рядом за столиком сидели фирменные длинноногие девушки. Позже я понял, что это были не гидши, а представительницы древнейшей профессии. В баре они ловили богатые кошельки. В коридорах шмыгали фарцовщики и эти длинноногие, а за ними барражировали опрятно одетые, шкафообразные молодые парни. Это были глаза и уши той структуры. Фарца охотилась за джинсами и долларами, длинноногие за толстым кошельком, а парни из структуры стригли фарцу и длинноногих. Сейчас, в 21 веке, никого не волнуют ни джинсы, ни доллары. Покупай, меняй. Другие времена, нравы, приоритеты. А этих, из той структуры, не видно. Сейчас следят из одной комнаты – за входами, барами, коридорами. За всей страной. Хар-Булук в стратегический объект не входит.

Когда я входил в «Асторию», надевал чужую шкуру. Входил в образ, менялась пластика: не мельтешил, не дёргался. Изображал эдакого избалованного богатого иностранца, ищущего приключений. А в кармане финансы пели романсы, но два-три рубля всегда грели душу. В пустую пачку «Мальборо» закладывал советские сигареты фабрики Урицкого – короткие, но пыль в глаза пускать можно. В 60-е годы «Мальборо» было признаком достатка, владелец пачки – человек другой касты. В театре тогда курили «Мальборо» только главные режиссёры Товстоногов и Акимов. И те, кто имел блат с валютной «Берёзкой». А в 2012 году «Мальборо» навалом и в Улан-Эрге, и в Хар-Булуке. В 60-е годы к иностранцам относились подобострастно, заискивающе. Сейчас уже не то. Мы же были закрытой вселенной. Африканцы были в диковинку. А сейчас они у нас в Элисте расцвечивают уличную толпу. В то время в гостинице все, кроме самих иностранцев, кого-то и чего-то изображали. Все надевали личину многозначительности, таинственности. Все под кого-то косили. Играли в богатую жизнь.

«Сайгончик» и японский милитарист

В начале 60-х я ходил в публичную библиотеку на Фонтанке, рядом с институтом. Готовился к зачётам, экзаменам, смотрел иностранные журналы, изучал забугорную жизнь. Иногда заходил в кафе на Невском. У кафе было негласное название «Сайгон», «Сайгончик». Там собиралась неформальная молодёжь. Сейчас в СМИ обзывают так же – неформальная молодёжь, не системная оппозиция. Это кафе зафрахтовали фарцовщики, некондиционные девчушки, молодые поэты, художники, музыканты – все авангардисты. Конечно, контингент был на порядок и рангом пониже, чем в «Астории». Фарца ченчивала, девчушки искали наживку, а неформалы-авангардисты крушили всё и вся. Были и любопытные типы, талантливые, а то и просто ушибленные гениальностью неформалы. Для них поэты Дудин и Прокофьев были замшелые, дремучие мастодонты.

Пришёл однажды надменный молодой человек. Все стали звать его к своему столику. Кто-то из сидящих рядом, пробасил: «Бродский пришёл. Пошли к нему». Мои соседи удалились. Бродский, оглядевшись, перекинулся с кем-то несколькими фразами и ушёл. Цену себе знал. Не братался, не расшифровывался. Держался таинственно. Потом по Ленинграду пошли слухи, что поэта Бродского выслали за тунеядство в Архангельскую область. Позже, в 80-е годы, архангельские актёры говорили, будто Бродский жил в глубинке, в деревне. Потом уехал в Америку, в Нью-Йорк, получил Нобелевскую премию по литературе.