О театре и не только

У Константина Эрендженовича были контакты с разными людьми. Его дружелюбие, добродушие не давали знать, что он прошел каторжный путь. В середине сороковых годов прошлого века, как и многих знаковых фигур калмыцкой интеллигенции, Эрендженова осудили по самой страшной политической «58-й статье». После этого приговора впереди только мрак, превращение в пыль. Но он выдержал каторгу, не потерялся, не озлобился и на воле не спекулировал лагерной жизнью. Более того, при упоминании об этом периоде жизни постоянно улыбался.

В 1958 году Министерство культуры КАССР отправило Константина Эрендженова в Ленинград преподавать родной язык в калмыцкой студии. В общежитии его семье дали комнату в тихом изолированном блоке, подальше от шумной студенческой братии. Боова Кекеевна, жена аксакала, при встрече упрекала, что я не захожу к ним на чай.

Только в институте я узнал, что Константин Эрендженович прошел советский концлагерь. Сам он никогда не говорил об этом страшном отрезке времени. Профессура института знала его биографию. При встрече в коридорах маститые преподаватели почтительно, вежливо кланялись, уважительно справлялись о его здоровье. А дядя Костя всегда улыбался, говорил что-то оптимистичное и радостное в ответ.

Ленинградская профессура – блокадники, знали почем фунт лиха, сами были в «ежовых рукавицах» тоталитарной власти. Стоят ректор института Николай Сергеевич Серебряков, высокий грузный дядя, и наш щуплый маленький дядя Костя. Почтительно склонившись, ректор что-то вежливо ему объясняет, а наш аксакал внимательно слушает с доброй улыбкой на лице. При этом разговор шел на равных. Серебряков был интернационалистом и уважал все национальные студии.

Константин Эрендженов не был Макаренко в преподавании. Человек, прошедший тяжкий путь, никогда не ворчал, не упрекал, не стыдил нас за прогулы. Как всегда, улыбался и спрашивал у запыхавшихся студентов: «Что, опять вы, Киреев, Шагаев, Сангинов, проспали?». Нам, конечно, потом было стыдно, а аксакала такая недисциплинированность обижала, но он нас не «репрессировал».

У Константина Эрендженовича была своя методика в преподавании родного языка. Многие из калмыцких студентов вначале не знали ничего кроме слова «мендвт». А он не загружал нас синтаксисом, правописанием и начинал всегда с простых и очевидных вопросов. Вначале мы говорили: кто я такой, год рождения, где учусь. Далее стали получать тексты для перевода. Позже Эрендженов усложнял задания, акцентируя внимание на разговорной речи. Таким образом, к окончанию института «сибирские дети» выучили калмыцкий язык. Это в нас проснулись гены и патриотизм. Конечно, старшие студенты помогали нам и были во многом примером.

Боова Кекеевна иногда делала замечание, что мы пропускаем занятия по родному языку, но однажды Константин Эрендженович, чувствуя наше смущение, попенял её: «Да, ладно тебе, Боова. Заходите, ребята, чай попить». В таких ситуациях наш учитель сам чувствовал неловкость, стыдился. А разве у нас, нынешних, есть стыдливость? А кризис в нас присутствует – внутринравственный и моральный?

Константин Эрендженович был скроен по другим лекалам. Он закалился на колымском морозе, на черствости и ненависти власти, предательстве соплеменников, но стыдливости и совестливости надсмотрщики власти и обстоятельства не выбили из него.

В Ленинграде Эрендженов был хозяином дома. Студенты и преподаватели института очень уважали его. За улыбчивость, жизнелюбие, добропорядочность, дружелюбие. Но это не значит, что наш дядя Костя ничего не видел, не знал. Он все понимал, но жил по своему кодексу, отсекая ненужное, то, что мешает, кому-то вредит. И жил по максимуму, не мелочась.

Жизнелюбия его хватало на всех. Бывало, при встрече он рассказывал про прошлую жизнь. Про Колыму редко когда вспоминал: только когда кто-то спросит. А ведь некоторые так разрисуют своё прошлое, подвиги, что собеседникам становится невмоготу слушать.

Однажды на «мальчишнике» в писательском кабинете в так называемом «красном доме» аксакал разоткровенничался о своих старших коллегах – писателях. С уважением относился к одним, ругал других. Одного ни за что исключили из партии, другому сфабриковали «улусизм», третий без очереди пролез на издание книги, четвертый строчит доносы наверх или в Москву.

Спрашиваю у Эрендженова: «Ну, а творческая конкуренция в ваших кругах присутствует?». Егор Буджалов резко перебивает: «Сиди и кури свою сигарету! Слушай, что говорят старшие, или беги в гастроном». Хорошее было время.

Как-то идём с Костей Сангиновым (режиссёр телевидения), встречается Константин Эрендженович и просит нас проводить до дома. Аксакал принял наркомовскую норму и был немного навеселе. Пришли к нему на улицу Губаревича. Дверь открыла жена Боова Кекеевна. Прошли в хозяйский кабинет. Боова Кекеевна принесла закусь, сказала, что пить ничего нет, и ушла. Боова Кекеевна – мать талантливых архитекторов Мингияна и Джангра, а ещё Болта – танцора из ансамбля «Тюльпан». Тоже талантливый, из плеяды танцоров ансамбля, таких как Саша Улинов, Эмба Манджиев, Вася Калинкин.