Об ораторе

34. —

Так вот, — сказал Антоний, — ткань моя такова. Мы поняли, что во всяком предмете обсуждения главным будет не бесчисленное множество лиц и не бесконечное разнообразие обстоятельств, но общие роды дел и их свойств, а таких общих родов не только не много, но даже очень мало. Вот это и есть материал для любой речи; им–то и должен овладеть всякий, кто стремится к красноречию; и из этого материала он выведет, расставит и украсит всевозможные доказательства, как вещественные, так и логические. (146) А эти доказательства уже собственной своей силой породят слова: по–моему, слова всегда кажутся красивы, когда видно, что они вытекают из самой сути дела. И по правде говоря, на мой взгляд (ибо я могу отстаивать только свои собственные мысли и мнения), это понятие об общих родах дел и есть то снаряжение, с которым мы должны приходить на форум. Тогда не придется выслушивать все подробности дела, чтобы подыскать источники доказательств, ведь такие доказательства у каждого сколько–нибудь сообразительного человека при небольшом старании и опыте всегда наготове и под рукой; а главное внимание надо будет направить на те начала и источники доказательств, о которых я так часто говорил и из которых можно почерпнуть все потребное для всякой речи. (147) И все это в целом — предмет ли это науки, или наблюдательности, или навыка — состоит в знакомстве с теми областями, в которых ты охотишься и преследуешь свою добычу. Когда ты мысленно охватишь все это место, тогда, если только ты понаторел в таких вещах, ничто от тебя не ускользнет и все, что ты ищешь, встретится и попадется.

35.

Таким образом, для нахождения содержания оратору необходимы три вещи: проницательность, затем разумение (или, коль угодно так назвать, наука) и, в-третьих, усердие. На первое место я, разумеется, должен поставить дарование, но ведь и самое дарование побуждается к деятельности усердием — (148) усердием, повторяю, которое как повсюду, так и в защите дел имеет наибольшую силу. Его нам особенно надо развивать, его всегда надо применять, нет ничего, с чем бы оно не справилось. Чтобы углубленно познать дело, как я прежде всего сказал, надобно усердие; чтобы внимательно выслушать противника, чтобы уловить не только его мысли, но и все его слова и даже все выражения его лица, которые обычно показывают ход мыслей, надобно усердие. (149) Однако, чтобы себя при этом не выдать и чтобы противник не увидел тут какой–нибудь для себя выгоды, надобно благоразумие. Затем, чтобы постоянно иметь в виду те источники доказательств, о которых я расскажу немного погодя, чтобы глубоко вникнуть в дело, чтобы старательно и неослабно его обдумывать, надобно усердие; и чтобы при этом все озарялось, так сказать, светочем памяти, голоса и силы выражений, опять–таки надобно усердие[295]

. (150) И вот между дарованием и усердием совсем немного места остается науке. Наука указывает только, где искать и где находится то, что ты стремишься найти; остальное достигается старанием, вниманием, обдумыванием, бдительностью, настойчивостью, трудом, то есть, чтобы сказать одним словом, все тем же усердием — вот достоинство, в котором заключены все остальные достоинства. (151) Разве мы не видим, как изобильна и обстоятельна речь философов, которые, я полагаю (но тебе, Катул, это виднее), не предписывают никаких правил речи и тем не менее берутся рассуждать о любом предмете и говорят о нем изобильно и обстоятельно.

Отношение к философии (152–161)

— Да, — сказал Катул, — ты верно говоришь, Антоний: большинство философов не предлагают никаких правил речи, и тем не менее у них наготове все то, что надо сказать о любом предмете. Но тот самый Аристотель[296], которым я так восхищаюсь, установил несколько источников, из которых можно извлечь основание всякого доказательства не только для философского прения, но и для нашего, судебного. И ты, Антоний, в твоей речи уже давно следуешь, не отклоняясь, прямо по стопам этого философа — то ли из–за сходства твоего ума с его божественным дарованием, то ли потому, что ты читал и изучал его сочинения, что мне кажется гораздо вероятнее. Я ведь вижу, что ты занимался греческой литературой усерднее, чем мы предполагали.