Об ораторе

Я рассуждаю об этом вовсе не с целью изобличения ученых мужей, хотя они и заслуживают порицания за то, что в своих распределениях относят такого рода дела к тем, которые определяются лицами и обстоятельствами. (139) Ибо хотя обстоятельства и лица сюда и вклиниваются, однако надо понимать, что дела зависят не от них, но от характера общего вопроса. Впрочем, это меня нисколько не касается; ведь нам совершенно нечего препираться с этими людьми. Достаточно понять, что они не достигли и того, чего могли бы добиться при таком своем досуге даже и без нашей судебной опытности[291], то есть разделения предметов по родам и хоть сколько–нибудь отчетливого их истолкования. (140) Но это, повторяю, меня нисколько не касается. Касается же меня (а еще гораздо больше вас, Котта и Сульпиций!) вот что. Если взять их науку как есть, то приходишь в ужас от множества особых дел, которых и не перечтешь, коли располагать их по лицам: сколько людей, столько и дел. Если же все их свести к общим вопросам, то они будут настолько ограниченны и немногочисленны, что внимательные, памятные и чуткие ораторы без труда будут держать их в уме, чтобы не сказать — на языке. Вы не думайте, что Красса ознакомил со своим делом Маний Курий

[292] и что только поэтому Красс привел столько доказательств права Курия на наследство Копония, хотя у того и не было сына, родившегося после смерти отца. (141) Ни для запаса доказательств, ни для сущности и природы дела никакого значения не имела личность Копония или Курия; все разбирательство было основано на предмете и данных общего рода, а не на обстоятельствах и личностях. Раз в завещании стоит: «Если у меня родится сын и он умрет раньше…» и так далее, «тогда моим наследником пусть будет такой–то», — то, если сын не родился, является ли наследником тот, кто был назначен наследником в случае смерти сына? Вопрос общего характера, опирающийся на незыблемый закон, нуждается не в именах людей, но в упорядоченной речи и в источниках доказательств.

Отношение к правоведению (142–151)

И здесь опять эти правоведы нас сбивают и отпугивают от учения. Я ведь вижу, что в сочинениях Катона и Брута[293] указывается чуть ли не поименно, какой кому, мужчине или женщине, они дали правовой совет; как видно, они хотят внушить нам, будто предметом совещания или разбора каждый раз являются люди, а не дело, чтобы мы, раз число людей бесчетно, обессилели над такими занятиями правом и потеряли всякую охоту и надежду его изучить и постичь. Но это когда–нибудь нам изложит и распутает Красс, обобщив все по порядку. Да будет тебе известно, Катул, что вчера он обещал нам свести к определенным родам и привести в легкий для изучения порядок все гражданское право, которое в настоящее время разрознено и не объединено.

(143) — И правда, — сказал Катул, — это совсем не затруднительно для Красса; все, что можно изучить в области права, он изучил, а чего не знали даже его наставники, то привнес сам, чтобы все содержание права можно было искусно упорядочить и красиво объяснить.

—Отлично, — сказал Антоний, — этому мы поучимся у Красса, когда он оставит весь этот шум и пересядет, о чем он мечтает, с судейских скамеек на спокойное кресло.

(144) — Я тоже, — сказал Катул, — частенько слышал, как он говорил о своем решении отстраниться от судебных дел; но всегда я ему говорю, что это у него не получится. Ведь и ему самому будет невыносимо, когда достойные люди будут тщательно упрашивать его о помощи, да и общество этого не потерпит; если умолкнет голос Луция Красса, оно решит, что у него отняли лучшую драгоценность.

—Честное слово, — воскликнул Антоний, — если Катул говорит правду, то уж давай вместе со мной тянуть лямку на одной мукомольне[294], а всякие там Сцеволы и другие блаженные люди пускай себе на покое занимаются их сонным и дремотным мудрованием!

(145) — Ладно уж, Антоний, — сказал, улыбнувшись, Красс, — ты взялся ткать, ты и кончай свою ткань; а для меня это сонное мудрование, когда найду я в нем прибежище, будет лучшим залогом свободы.