Обелиск на меридиане

Он попытался завоевать особое расположение русских. На что падок смертный? Годы, проведенные в клоаках Шанхая, научили Чана умело использовать людские страсти. Жажда удовольствий, корыстолюбие, тщеславие — вот кислоты, разъедающие даже самый благородный человеческий металл. В других армиях Китая предводители их щедро платили инструкторам — английским, японским, французским или немецким. Пребывание Галина и других русских в Кантоне не стоило казне Южного правительства ни доллара. И жили советники необычно скромно, экономя на всем. Как узнал Чан от приставленных к ним осведомителей, они даже часть своего жалования возвращали, чтобы их содержание обходилось Москве как можно дешевле. Пример подавал главный советник. Такое бескорыстие, преданность делу страшили Чана. В этом было нечто непонятное. После одной успешно проведенной операции он заказал двадцать массивных золотых часов для русских — и поразился, когда они единодушно отвергли дорогие подарки. Столь же строгими были их нравы. Какие уж там «цветочные домики» и их прелестные обитательницы! Если и позволяли русские удовольствия, так это в дни военных пауз заглянуть в кинематограф или на представление народного театра масок… Обуреваемый честолюбием, Чан Кайши был убежден, что хоть перед славословиями они не устоят. Бесполезно… Странные люди. Ход мыслей и ток чувств у них совсем иной. Галин-цзянцзюнь и его помощники мимо ушей пропускали восхваление их заслуг, старались избегать оказываемых им почестей. Они оценивали окружающих лишь мерой преданности делу, дисциплинированности, трудолюбия, готовности выполнять свои обязанности даже с риском для жизни. Такая их добросовестность и облегчала Чану осуществление его помыслов: у идущего прямо — один путь, у ищущего окольные пути — сотни тропок… Но одновременно с уважением русские все более вызывали в нем чувства зависти, раздражения, недоброжелательства, даже ненависти. Он сдерживал себя. Русские для него загадка. Но и они, русские, особенно в первое время, не понимали очевидного любому китайцу. Они не делали различий между собственными и здешними традициями и обычаями. Для них казалось бесспорным: если ты бедняк, значит, надежный сторонник революции, тебе можно во всем доверять. А почему ты бедняк? Какой ты бедняк?.. Он, Чан, для них тоже — крестьянский сын. Русские простодушно удивлялись: зачем столько условностей, церемоний, обрядов в их повседневной жизни? А в Поднебесной на протяжении тысячелетий и при любых правителях учреждались, как наиглавнейшие, министерства обычаев и церемоний, ибо, наставлял Конфуций, «ничто не совершается без известной церемонии», а само уложение о церемониях ко времена царствования последнего богдыхана составило двести объемистых томов, и в них был педантично расписан весь быт китайца — с утра до вечера, от дня рождения до похорон. В таком министерстве непременно было ведомство «гостя и хозяина» — и о характере и положении человека в Поднебесной судили прежде всего по тому, как тот соблюдал этикет, весь свод предписаний и традиций… Чан Кайши слушал советы русских, в своих речах превозносил их заслуги. И ждал, когда поднимется вода… Народная революция для него — как половодье. Вода поднимется высоко — и поплывет его лодка…

Древнее китайское изречение гласило: «Властитель должен обладать силой тигра и ловкостью обезьяны». Именно этими качествами Чан овладевал без малого сорок лет, всю свою жизнь. И он обманул и русских советников, и самого президента. Он дождался своего часа.

Немногие из ближнего окружения Сунь Ятсена знали, что «Отец революции» болен «смертельно. Чан знал: врачи определили у него рак печени и желудка. Президент не хотел лечиться, но боли все сильнее мучали его. Выступая, он непроизвольно прижимал руку к правому боку. Иногда на него нападала слепота. Он день ото дня худел. Чан с благоговейным видом записывал его указания, почтительно наклоняя голову, скрывал нетерпеливый блеск глаз: «Скорей бы! Скорей!..» И вот Сунь Ятсен умер.

Тогда-то Чан и решил, что настало время попросить помощи у «Великого дракона». Посланец отправился в Шанхай.