Облава

При первой же возможности они перелетят, — знает он их как облупленных! — а вину за содеянное тут же свалят на него, Ристо Гиздича, и на кого-нибудь из покойников. Дело его дрянь: этот сволочной народ злопамятен, ему тотчас припомнят прошлую войну — как Ристо Гиздич ходил со швабами и устраивал со швабами облавы, хватал пособников, изымал продукты и зерно под видом реквизиции и толстел, когда кругом все дохли с голоду. Все припомнят, и никто не подумает, как он до этого дошел. Что иного выхода тогда не было, надо было как-то поладить с сильным, требовался посредник между народом и властью, а никто не хотел им стать. Старые черногорские вожаки, хитрые, как лисы, взвалили это на него, а он — тогда молодой, глупый, никто и ничто, с малым образованием и большим аппетитом — согласился, с того и пошло. Кому бог дал здоровье, тому и вода сладка, но еще слаще власть да сало. Работая больше других, приходилось и есть больше других, и находить способы и в голодные годы добывать эти излишки. Вот Рико и нажил себе брюхо, а потом уж оно толкало его дальше. Толкало и после того, как швабы ушли, и отворяло перед ним все господские двери и приемные, как самая лучшая рекомендация и блестящий диплом. Люди, стоящие у власти, тотчас по брюху признавали в нем своего, сбившегося с пути родственника, прирожденного полицейского, который просто создан для того, чтобы преследовать федералистов, мусульман, албанских голодранцев и коммунистов.

А сейчас, чтобы эти воспоминания, не дай бог, не всплыли, да еще в таком неполном и невыгодном для него свете, он, Ристо Гиздич, должен торопиться и торопить всех прочих, а не слушать бабушкины сказки о подозрительной женщине, которая к тому же как-никак арестована.

— Вы нашли землянку, — прервал он Бекича. — Так?

— Одну, но наверняка есть и другие…

— Женщины или землянки?

— Землянки. Они не могли разместиться в одной.

— Мне нужны не землянки, а коммунисты, живые или мертвые! Сколько человек вы убили или взяли в плен?

— Еще неизвестно, это выяснится позже.

— За это «позже» вы заслуживаете орден сейчас! Получайте!..

Он круто повернул коня, так что Филипп Бекич очутился перед конским задом и тотчас же понял, что это за орден. Однако Гиздич не ограничился этим: он нагнулся в седле и шумно выпустил скопившиеся ветры.

— Понравилось? — спросил он.

— Кабы эта сила тебе усы опалила! — крикнул Бекич.

Он рассчитывал его разозлить и в разгоревшейся перепалке найти честный повод отомстить. Однако получилось не так: облегчившись, Гиздич на какое-то время успокоился, на усы же и прочие предрассудки, связанные с честью, ему было наплевать. К тому же прибыл гонец с письмом. На странице, вырванной из книги Байо Баничича «История ВКП(б)», чернильным карандашом было нацарапано:

«если вам до сговора, приезжайте с четырьмя людьми на седларац к Элмазу шаману, который сам сумлителен в коммунизме они очень боятся, что их обманешь а я не могу ум-разум им в башку втемяшить — потому что они не слушают Чазим Чорович сербский жандарм и немецкий офицер Рейха немецкого вам это пишет».

Держа в руке этот клочок бумаги, Гиздич раздумывал: «Если послать Алексу Брадарича, переговоры затянутся до вечера, и мы ничего не добьемся; если послать Филиппа Бекича, он с ними поссорится, учинит скандал, начнет стрелять, и опять же ничего не добьется. Посылать некого, лучше всего отправиться самому…»

Выбрав четырех провожатых, он поехал на Седларац. Чазим Чорович в немецкой фуражке, стоя навытяжку, поджидал его и хотел было приветствовать по-гитлеровски, но, оглядевшись, все-таки не решился перед народом поднять вверх руку. Элмаз Шаман все еще сидел на бараньей шкуре и посмотрел на него косо, как на незваного гостя. Гиздич сошел с лошади, переложил повод в правую руку и ударил плетью по левому сапогу — словно призывал себя без церемонии приступить к делу. Поняв, что Шаман главное препятствие, к нему первому он и обратился:

— Мы где-то встречались, если не ошибаюсь.

— Клянусь аллахом, пропади пропадом та встреча. Такое не забывается.

— Когда это было?

— В тот год, когда ты принес «перескакалку». Ты ее и сейчас принес?