Облава

Гиздич взгромоздился в седло и только тогда повернулся к Чазиму: он-де хочет видеть того коммуниста, которого убили на Повии, чтобы опознать его и убедиться в этом лично. Не отведет ли он его туда? Чазим огляделся по сторонам: в такой фуражке негоже унижаться и идти пешком перед всадником сербской веры — тотчас бы заподозрили, что дело нечистое. Он посмотрел на Элмаза Шамана: «Старому хитрецу надо бы догадаться и хотя бы ради старой турецкой славы предложить своего мерина… Ну, заплатишь ты мне за это! — заключил Чазим, поняв, что Шаман умышленно не желает об этом догадываться. — Заплатишь, Элмаз Шаман, я донесу на тебя, что ты снюхался с коммунистами! И как только тебя посадит Ахилл Пари, я заберу у тебя коня, седло и все. Гроб тебе нужен, а не конь. Возьму себе мерина, я заслужил его, а ты потом дожидайся чуда!»

Байо Баничич лежал на поваленном дереве — его перенесли и положили туда, как на одр, чтобы его одежду и тело не мочил тающий снег. Он один-единственный беззаботно и бесстрашно лежал, вытянувшись на солнышке. Глаза были открыты, в них навеки застыл строгий, презрительный взгляд. Все окружающее, что одолело его, — люди, заснеженные горы, долины с ручьями, — сходит на нет, рушится, дрожит, лишь он один уверен и спокоен, и повернувшись спиной к земле, равнодушно смотрит на солнце. И кажется, что он часть чего-то иного, глыба какого-то непоколебимого материка, который незыблемо стоит среди неустойчивого, переменчивого мира. Те, кто его убил, сейчас побаиваются его и жалеют, хотят как-нибудь угодить ему и немного завидуют.

Частица всех этих впечатлений, точно внезапная волна, перехватила дух и у Рико Гиздича. Но это длилось лишь мгновение. По описанию он понял, что это Баничич, чужак, и с завистью подумал: «Хороший улов достался шелудивым туркам, надо как-нибудь выцарапать его из их рук!..» Он снял шапку, перекрестился, усы у него обвисли, лицо вытянулось, и он грустным голосом запричитал:

— Встретились мы, наконец, несчастный мой сродничек, где не думалось ни тебе, ни мне! Поддался ты обману, причинял зло народу и государству, зло настигло и тебя. Но сейчас, мертвый, ты уже не коммунист. Сошло это с тебя, как краска сходит. Сейчас ты мертв, земля и в землю отыдеши, и мы тебе поклонимся. — Он обернулся к Чазиму и сказал: — У него осталась одна мать… Отдайте его мне, чтобы схоронить по нашему обычаю!

— Бери! — сказал Чазим. — Нам он не нужен.

— Нет, не дадим, — вскипел Ариф Блачанац. — Ничего из этого не выйдет.

— Почему не выйдет, зачем он тебе?

— Наши его убили, нам за него и расплачиваться! Пусть он лежит здесь, не хотим, чтоб ты его тащил туда и хвалился перед итальянцами, будто его убили твои.

— Убивал я сотни таких, — сказал Гиздич, — похвальба мне не к лицу.

— А то возьмете и там, внизу, его мертвого изрежете, — продолжал Блачанац. — Это у вас в заводе — хуже бешеных собак! Все зло, какое только знал мир, вы возродили и превзошли. Твои бешеные псы выколют мертвецу глаза, вырвут сердце и отрежут язык, а потом будут всем его показывать и рассказывать, будто это дело рук моих людей. Не позволю так делать, не хочу, чтобы его мать меня проклинала, потому и не дам!

— Ищешь ссоры, — прорычал Гиздич и топнул ногой. — Так, что ли?

— Так! Она всегда меня настигала, когда я от нее убегал, сейчас бежать не стану.

— Клянусь богом, я никому язык не отрезал, но тебе отрежу первому!

— Брюхо у тебя толстое, прогрызут его до того черви.

С одной стороны ощетинились провожатые Гиздича, с другой — родичи Блачанаца. Того и гляди, грянет выстрел, все точно обезумели, только Чазим Чорович ничего не замечает, смотрит в ширококостное лицо и открытые глаза Байо Баничича, а видит совсем другое. Перед глазами снова возникает стройный парень — тот, кто первый упал, сраженный пулей. Упал лицом в снег, казалось, совсем изрешеченный, все думали, убит, а он вдруг кинулся на них, как сто чертей. Через одного живого переступил, другого убил, ранил третьего и точно сквозь землю провалился. Искали его повсюду, весь лес заследили — нигде ничего.

— Пошли от беды подальше! — сказали горцы из Торова. — Шайтан его унес. — И не захотели больше искать.

«Если его унесли шайтаны, — думал Чазим, — то почему они не унесли его винтовку? Почему оставили, как они могли ее позабыть? Но если шайтанов нет, если не они ему помогали, каким образом он исчез и где сейчас?..»

VI