Облава

В самом начале Арсо еще сознавал, что это не куры, а комья снега, поднимаемые пулями, но здравый разум постепенно гас, переставал доверять себе и бессильно отступал перед больным воображением, которое без конца рисовало одно и то же. Рушился привычный мир: кругом, насколько хватал глаз, кудахтали обезумевшие от голода, взъерошенные белые куры. Некоторые путались в ногах, того и гляди, наступишь, но большинство норовило прыгнуть на голову и выклевать глаза. Куриные перья носились в воздухе, липли к губам, ресницам, попадали в горло, слепили глаза. Арсо на бегу сбрасывал их с плеч, размахивал руками, винтовкой, чтобы уберечь глаза, и вот наконец поляна осталась позади, и он взобрался на первое попавшееся дерево.

Сделал он это инстинктивно, полагая, что куры высоко не летают и не смогут до него добраться. Так оно и случилось, куры устали, попадали на землю, успокоились. Переводя дух и собрав остатки здравого разума, Арсо спросил себя, как он здесь очутился, и тут же ответил: на землю нельзя, на земле плохо — спасение, вероятно, в воздухе… Забравшись между двумя толстыми ветками, закрытый со всех сторон сухой листвой, на несколько минут он погрузился в спокойную дремоту, какая обычно наступает перед сном. Равнодушно, словно шум дождя, слушал он какие-то крики, выстрелы. Все это неважно, пустяки — праздная шумиха времяпровождения ради. Важно, что он избавился от белой напасти и отыскал себе местечко, лучше которого в таких обстоятельствах не найти.

Неясно маячившая в памяти, безликая и безымянная ватага твердолобых ребят, ненавидящая без всякого основания телефонные столбы, догадается, что нужно делать, когда увидит, что его нет, возьмет пример с него, и все кончится прекрасно. А он их подождет, посмотрит пока на этот мир: до чего же он уродлив, долины все извилистые, бугры неровные, косогоры изломанные, бесстыдно голые и непонятно косматые от отвратительной щетины деревьев. Этой мерзости, на которую он смотрит, присущи, как ему кажется, и вполне к лицу коварные обманы, ложь, ненависть, насилие, бесконечные облавы, измены и предательства, подлость и каверзы, большие и малые. И не только к лицу — это те самые способы приспособления, которые на этой дурацкой земле и называются жизнью. И как только люди ухитрились придумать целомудрие, верность, дружбу, любовь, самопожертвование, правду и еще целую вереницу чистейших предрассудков, которые по причине их явной недостижимости называют добродетелями и очень почитают. И как это он, Арсо Шнайдер, которому ума не занимать стать и у которого поначалу были совершенно правильные понятия, умудрился поверить этим сказкам, этим предрассудкам, идущим вразрез с природным ходом вещей?

Мальчишкой он подстерегал на большой дороге в Старчеве мусульманских ребят из Рабана, босых, худых и вечно голодных, — они шли в город на базар продавать то, что с большим трудом накопили их родители на уплату подати или штрафа. Он камнями разбивал им горшки с топленым маслом, миски с каймаком, кринки с молоком или узелки с яйцами и гордился, что он сильнее их и уже в достаточной мере очерствел, чтобы с удовольствием смотреть, как они плачут. И позже он всегда был на стороне сильных — в городе, будучи подмастерьем, не раз подкладывал свинью товарищам, обманывал легковерных крестьян, направляя их за солью в аптеку, а на ночлег — в съезжую или в публичный дом. И только потом все переменилось и пошло вверх тормашками. Вместо того чтобы служить господам, как было задумано, снимать с них мерку и кроить костюмы по последней моде и фасонам, которые приходил из Парижа с годичным опозданием, он по какому-то дьявольскому наваждению оказался среди тех, кто боролся за слепую нищую старуху-правду и за чесоточную бедноту, которую он ненавидел до глубины души.

Молодость виновата, из-за нее он вдруг почувствовал прилив энергии и уверенность; впрочем, и коммунистическое движение виновато, как раз в это время оно набрало силу и как-то сразу изолировало тех, кто не примкнул к нему. Пришлось примкнуть и Арсо Шнайдеру, иначе бы его объявили трусом и жандармским прихвостнем, не позволили ходить на посиделки, где были девушки и гармонисты, танцевать на гулянках, не смог бы он жениться, а может, еще и поколотили бы, как некоторых других упрямцев. Лишь только он вступил в движение, его сразу стали выдвигать, поскольку он был портной, его баловали, рабочий, мол, класс, выбирали в комитеты и советы, где его острый и бойкий язык быстро пробил ему путь к секретарству. Его находчивость и остроты запоминались и повторялись. Успехи кружили голову, он не понимал, что отрезает себе путь к отступлению. Восстание ему не понравилось, но деваться было некуда; начавшийся спад не понравился еще больше, но сделать он уже ничего не мог. Арсо давно чувствовал, что он кончит плохо, а сейчас понял и причину: он сел не в свои сани. Если других в движение привел героизм, то его — тщеславие.