Облава

— Много их, мешают друг другу — потому так и затянулось…

— Спрячься за что-нибудь, нельзя так сидеть.

— Но ведь ты тоже сидишь?

— Я не могу иначе, рана не позволяет.

«Раны не дают нам головы склонить…» — сказал он про себя — это, кажется, из какой-то песни… Видрич только хотел вспомнить, из какой именно, как пуля, рассыпавшись на десять частей, распростерла над ним ночь.

Черная бездна. Сверкают во тьме молнии, а над бездной, нагоняя друг друга, грохочут громы. Они ищут и зовут его: «Где ты? Чего ждешь? На что надеешься? Ты все потерял. Признайся, подпиши, что проиграл! Подпишешься кровью, если не хочешь иначе. Техника в наших руках, столбы мы снова поставили, телефоны звонят. Алло, алло! Мы мечем в тебя громы, ты нас слышишь? Здесь Тьер и Гизо, и Спартак бросил оружие, и братья Гракхи, и Карл Либкнехт… Вот мы собрались здесь, чтобы и тебя уничтожить, валяешь тут дурака с четырьмя винтовками! Гляди-ка, не хочет!.. Алло, алло! Сейчас наступает другая смена — Петен, Недич и Юзбашич с марокканской кавалерией генерала Франко. Им дано задание выгнать тебя из норы, а потом — как зайцев… Должно быть, он ранен, нет сил выйти. А может быть, ранены его товарищи, потому он и не хочет выходить…»

Рассвет незванно нагрянул с запада, сопровождаемый стрельбой. Пришел, как товарный поезд, вызвав искры боли в левом боку. Прежде всего Видрич увидел свою разбитую на куски винтовку, потом левую руку — она стала длинной и повисла, как сломанная ветка. Несколько мгновений он смотрел сквозь облако дыма и набежавшие на глаза слезы, и не мог решить, что болит больше — винтовка или рука. Он вытянул правую руку, чтобы узнать, что с ней; боль унесла его высоко за горы, бросила на стог черного сена, который сорвался в звездную бездну, далеко за орбиту Земли. «Конечно, — подумал он, проваливаясь, — я ничего больше не могу сделать ни для своего народа, ни для товарищей коммунистов в долине Караталих, ни для Гары. Гара отправилась первым поездом, а я за ней туда же. Пропасти эти, верно, бездонные, трудно даже себе их представить — туда идут все, а никто ни с кем никогда не встречается и никого не догоняет…»

— Попали в него, — сказал Шако. — Вон как мучается.

— В руку, кажется, — сказал Зачанин. — Иван, в руку, да?

— В винтовку, — ответил он. — Сидите, не высовывайтесь!

— Тебе помочь?

— Нет, я еще правой могу. Из пистолета!

Он вытащил пистолет, поднял его и, не целясь, для пробы, выпустил пулю в кусты, в которых до этого нерешительно поднималась лохматая шапка. Шапка упала, а простоволосый человек на длинных ногах подпрыгнул, разинул от удивления рот и зацарапал себя по груди быстро, быстро, точно ловил мышь, которая забралась к нему под одежду, потом принялся проклинать каким-то тонким от невыносимой боли, вибрирующим голосом, — казалось, проклинает не он, а его жена с шестью ребятами. Сзади его схватили за ноги, повалили и оттащили в укрытие. Видричу стало легче, что он скрылся с его глаз. «Покается тот, кто убьет, — заметил он про себя, — но покается и тот, кто не убьет. Настоящая западня, — продолжал он свою мысль, — в самом деле: мир — западня и останется западней до тех пор, пока наши его не перестроят…» Он выстрелил еще два раза в кусты, в те́ни — просто для того, чтобы заглушить в себе голоса сожаления и нерешительности. Незаметно он оказался в середине ложбинки. Острая щепка от разбитого приклада вонзилась под самым глазом, теперь он ее вдруг почувствовал. Он вытащил занозу и закрыл глаза — они жгли огнем. Он вытер их мокрой рукой, но глаза жгло по-прежнему. Всюду раны, подумал он, одни только раны…

Пулеметная очередь, до сих пор бороздившая снег между Шако и Ладо, внезапно переменила направление, и в грудь Видрича вонзилось десять раскаленных вертелов. Из разорванных жил брызнули струи крови в освещенный солнцем простор. Сердце гнало их к солнцу, земля притягивала к себе — перекрещивающиеся дуги образовали красный куст с летающими между солнцем и снегом цветами. Это трепещущее чудо длилось несколько мгновений. Увидев его над собой, Видрич удивился: «Откуда это над моей могилой такой дождь цветов?..» Рука выпустила пистолет, голова упала на грудь. Так он и замер, точно о чем-то задумался.

— Неужели погиб? — спросил Ладо, не веря своим глазам.

— На открытом месте, — зарычал Шако. — Да еще грудь выпятил…

— Что ж ты не сказал, чтобы я оттащил его?

— А ты сам не видел? Глаза и у тебя есть.

— Ссору отложите до завтра, — крикнул Зачанин.

А про себя подумал: «Завтра уж не будет! С нынешнего дня мы земля и навсегда ею останемся. Никогда больше не поглядим друг другу в глаза и не поспорим всласть. Тихо-тихо будем покоиться в земле и во тьме».