Облава

Про себя Ладо и не собирался следовать его примеру, он говорит, лишь для того, чтобы подбодрить и раззадорить Шако. Самому ему никуда не хочется идти, он устал, промок насквозь, весь изломан, окоченел, нет сил подняться. «Да, кажется, и не нужно: слишком уж затянулась эта странная история, которая началась бог знает когда и все равно сведется к одному. Пора наконец поставить точку. Все равно какую — черную или красную. Здесь или среди скал все точки одинаковы, а краски призрачны. Будь что будет — жить живи, да честь знай, чужого века не заедай. Надо и другим оставить кой-какие незаконченные дела и задачи, чтобы и они не жили понапрасну. Будут еще коммунисты, или как их там станут называть, они будут до тех пор, пока страдают люди, а люди будут страдать, пока существует мир. Выдюжат и Тайовичи — жилистый, злой корень. Сейчас там маленький Тайо, Бранков сын; может, появится и второй малыш, Недин сын, — составит ему компанию, чтобы вместе царапать других ногтями. И совсем неважно, мой ли сын этот второй малыш или Велько Плечовича, меня на свете не будет, и некому будет смотреть на него да изучать. Все равно, чей он сын, пусть только родится и пусть вострит ногти…»

Думая об этом, Ладо посылал пулю за пулей через равные промежутки времени. Все так просто — руки привычно делают три движения — зарядил, выстрелил, выбросил гильзу. Ладо совсем позабыл про Шако, про скалы и полет. Но вдруг почувствовал, что в него уже не стреляют, облавщики кричали на кого-то другого, раздавались удивленные возгласы. Он понял, что остался один, и испугался своего одиночества. Ладо вздрогнул и в безумном страхе кинулся вниз. Крики усилились и подталкивали его в спину. Перескочив через кусты, он увидел внизу алчно зияющую бездну с бесконечными зубьями обрыва. Наконец он догнал Шако, обрадованный, что теперь он не один. Крик ширился, стрельба приближалась, а Шако все бегал по краю пропасти, выискивая место, и никак не решался прыгать.

— Ты что? — крикнул Ладо. — Будешь прыгать или нет?

— Плохо вижу, не могу найти места.

— А тут нечего видеть. Зажмурься и вот так, — сказал он и оторвался от земли.

РАДОСТЬ УМЕРЛА ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ЕЕ ПОЧУВСТВОВАЛИ

I

Разыскивая убитых и раненых по Свадебному кладбищу, Пашко Попович остановился у чьей-то покривившейся ограды. Плетня из-под снега не видно, торчат только вкривь и вкось колья. Тени от них как длинный ряд винтовочных стволов, направленных в сторону горы. Пашко казалось, что из этих стволов то и дело вылетают черные ящерицы, поднимаются ввысь и часто-часто стрекочут, чтобы не упасть. И с других сторон слетаются ящерицы, словно на шабаш, кружатся, гоняются друг за другом, грызутся и грозят резкими криками. Уже образовалась целая туча, тень ее ширится по плоскогорью и омрачает день. Вверху над тучей и над заходящим солнцем ходят волны выстрелов и, сталкиваясь, грохочут, точно весенний гром.

Пашко знает, что это за гром, знает, что гремит не в небе, а на земле, на Рачве; облава как и повсюду в мире, чтобы хоть в этом не отстать от других. Он и знает об этом и не знает — хочется спать. Воспаленные глаза закрываются сами. Когда он дает глазам отдохнуть, ему чудится, будто картина, которую он видел там, наверху, настоящий морок: призрачные силы обманывают людей, сводят их, заставляют упорно преследовать и убивать друг друга. А за всем этим таится старая Злая Нечисть, за чьими повадками и изощрениями Пашко давно уже следит. Перерядилась, чтобы ее не опознали, и принялась сотнями рук тесать и сколачивать огромный гроб для Гары, для Вуле Маркетича в сербских вязаных чулках, для Раича Боснича, которого они едва узнали, для неизвестного парня, что и мертвый улыбался, для упрямого Тодора Ставора, для мусульман, для святого Памфила, который исправлял ошибки в списках Евангелия, и для пяти братьев из Египта, казненных в Цезарии палестинской… Для всех живых готовит погребение, — ведь облава всюду, и скоро все будут мертвыми, — валит деревья, изводит целые леса, строгает доски, сколачивает гробы, копает могилы. Порой она готова завыть от радости, хохочет над глупостью людей, воображающих, что они свободны и живут согласно своей воле. Ведь на самом-то деле они выполняют то, что она — Злая Нечисть — им внушила и чего заставила желать.

— Ты что, Пашко? Чего зажмурился? Тут впрямь можно ослепнуть от блеска.

— Загон, — сказал Пашко, указывая на торчащие из снега колья.

— Был когда-то, теперь-то пустой.

— Будь он полон, вы бы не ждали, чтобы я вам его показал.

— Истинный бог так, тут же опустошили бы, как уже не раз делали.

— Вот тут были ворота и плетеная калитка. Вот она.

Он ногой разгреб снег, и из-под него показалась сплетенная из прутьев калитка. Его помощники тотчас ее схватили — готовые присвоить и унести все, что может пригодиться.

— Хорошая плетушка, для носилок сгодится.

— И еще как! Мало носилок для такого дня. Черный день — крови по колено.

— Ну-ка, Пашко, разгреби еще одну, можно дома в дело пустить.