Облава

Сквозь туман доносятся обрывки фраз, и перед глазами явственно встают, порождая друг друга, странные чудища: Лим — Голод — Ненависть — Четники — Земля… Неизвестно, какое из них главное; как только это узнают, чудище перестает быть главным и его заменяет другое, на него непохожее. Копошатся люди, усталые от напрасных усилий и ударов по пустоте — на ногах не стоят от утомления, сами не знают, что делают: сходятся, чтобы договориться, а встретившись, вступают в рукопашную и хватают друг друга за горло. «Вот сейчас новое чудище, — подумала она, — хочет нас, горсточку горемык, рассорить, раздробить. Поначалу разделились на две группы «Легче легкого» и «Без изъяна» вроде бы в шутку, потом начались взаимные подковырки, и кончилось тем, что брат Слобо поднял винтовку на Байо Баничича. Сейчас оно нас уже делит на четыре части, а завтра…» И Гара внезапно строго крикнула:

— А что, если вам прекратить?

— Почему? — спросил Душан Зачанин и тут же ответил: — Да, ничего умнее не придумаешь.

Мечта об одетом в камень Лиме потухла в его воображении, а вместо нее вспыхнули воспоминания юности: Балканская война, снежная ночь в Ругови у реки; женщины, принесшие в торбах еду для мужей и братьев к Дечанам и Джаковице, подсели к костру погреться, а солдаты принялись на них кричать, замахиваться прикладами — пусть убираются отсюда подобру-поздорову, сначала нужно согреть лошадей, лошади поважнее разных там чужих баб; перепуганные женщины встали, крестясь, не посмев даже слова сказать, но одна вдруг дала отпор — голос у нее был такой же сердитый и неожиданно резкий, как сейчас у Гары. Может, это была ее мать или старшая сестра ее матери, но главное — черногорские солдаты, в то время народ дикий и суровый, привыкший все решать силой, обозленные и усталые, с растертыми до крови ладонями — они тащили по бездорожью и горам пушки, — отступились, нарубили дров и зажгли другой костер для лошадей. Не будь этого, женщины замерзли бы…

— Ничего умней не придумаешь, — повторил он. — Надо спать. «А завтра, — подумал он, — будь что будет!» — И продолжал вслух: — Сходись — бранись, расходись — мирись, дело семейное, первая брань — лучше последней. И ребятишки так волю закаляют да языки острят, чтоб не быть мямлями да тихонями, не поддаваться всякому черту-дьяволу, никому не давать себе сесть на шею. Так-то вот, а разве мы все здесь не семья?

— Само собой, — ответил Шако, — другой у нас сейчас и нет. Ты отец семейства, а Иван, значит, дед.

Утомленные серьезным разговором, снова начали балагурить. Чтобы впредь не допускать групповщины, распределили роли. Вуле Маркетич — старший брат, он привык поступаться своими интересами ради младших, но таскать их за уши тоже его право. Шако — средний, хоть умом не блещет, зато бычья шея и, главное, борозды не портит. Арсо Шнайдер — недоносок, не пахарь, не пастух, быть ему торгашом либо писаришкой. Слобо — самый младший, озорник и общий любимец, ему перепадает лакомый кусочек, когда он есть, и подзатыльник, когда он выводит из себя старших. Боснич — родственник, живущий по соседству, учуял ракию и забежал смочить ус…

— Не годится при госте, — заметил Зачанин, — прямо говорить, кто озорник, а кто недоносок. Перед другими это положено скрывать, а у нас как-никак гость. — И он указал на Ладо.

— Я не в счет, — сказал Ладо. — Незваным явился.

— К нам из Верхнего Края всегда приходят незваные, но мы величаем их «гостями», чтобы хоть немного задобрить.

— И ваши, — не захотел Ладо остаться в долгу, — таким же манером ходят к нижним соседям. Не знаю только, как они вас там величают и чем задабривают.

— Да, — вздохнув, согласился Зачанин. — Что поделаешь с бедным народом: поневоле мечется туда-сюда, смешивается, на то он и народ.

VI

Определили, кому когда стоять на страже, вытянулись на своих ложах, и Слобо погасил лампу. Лишь раскаленное устье печки освещало штабель дров и сложенную на нем посуду. Ладо заснул. Ему приснилась в чуть измененном виде недавно пережитая сцена: собрались люди, что-то вроде монастырской братии, изгои; отказавшись от родных, они задумали сколотить новую семью. И каждый выбирает роль сообразно своему характеру, только он один не знает, есть ли такая роль, которая может подойти ему. Он чувствует свое неравноправие, он чужак, от него что-то скрывают, ему приходится ждать, чтобы другие назначили ему роль. «А если все роли разберут, — думает Ладо во сне, — и мне ничего не останется, надо будет идти дальше, искать место получше. И чего они кочевряжатся, как будто на них свет клином сошелся!»

Из темноты доносится голос Ивана Видрича:

— В хлебе не без ухвостья, а в семье не без урода.

— Выродка, а не урода, — поправляет его Арсо.

— Правильно, выродка, — соглашается Видрич и продолжает: — А если выродок этот здесь, в нашей семье?

Все ждут, что он скажет дальше, ждут долго, а Видрич молчит и только пальцем указывает на Ладо. И вот Ладо узнает свой голос, охрипший от гнева:

— Ты считаешь меня выродком, потому что я женился?

— Нет, потому, как ты женился каким способом, ведь он несовместим…