Облава

— А мне это как раз и не нравится, — сказал Зачанин.

— Почему же?

— Человек не может бороться как следует, если борется только за себя, одиночки потому и гибнут. Потеряют связь друг с другом, некому на них смотреть, некому о них думать, устанут, и покажется им, будто нет смысла ради собственной шкуры выносить такие муки. Правда, нас тут целая компания — все за одного, один за всех, так-то лучше.

— До сих пор нам везло, — сказал Арсо Шнайдер, — диву даюсь, с чего бы это?

— И дальше так же будет, — подходя к ним, сказал Слобо Ясикич. — Смелым всегда везет.

Туман опустился на самое дно долины, сквозь него неясно виднеются на лугу ольхи, они стоят вдоль реки, точно разрушенные черные башни. Внизу все еще стреляют, время от времени шипит в вышине над головами пуля на излете. Люди сели на гладких камнях Софры между двумя установленными пулеметами — передохнуть, обменяться впечатлениями и похвалить Раича Боснича за то, что он первый заметил опасность и спас их от гибели…

Только Ладо остался стоять: он любовался освещенным солнцем простором, и ему казалось, что он плавно реет над извилистыми долинами, где стоят одинокие домики на два окошка, хуторки и опоясанные плетнями стога сена. «Красиво здесь, — подумал он, — и жизнь хороша — всегда что-то новое открывается. Вот если бы еще столько еды, сколько нужды! Хуже всего, что я никак не могу привыкнуть к этому «нету». Не могу понять, не укладывается в голове и неверно, что нет. Внизу есть! И сало есть, и теплый хлеб, и горячая кукуруза на противне есть — да такая, что пальцы обожжешь, пока отломишь и донесешь ко рту… Молчи, — приказал он самому себе, — и терпи, — нету! Так мать Юга Еремича говорила сыну: «Вечно тебе хочется есть, когда ничего нет, молчи, терпи, не срамись!» Не хочу и я срамиться — здесь я чужой!..»

Он поднял голову и несколько мгновений всем своим существом впитывал в себя теплое солнце и ясное небо. Его звали с Софры, махали руками, а ему кажется, что это чабаны: пусть себе греются на солнце! Черный луч, горячее всех прочих, раскаленный и острый, точно длинное копье, внезапно вонзился в тело. Прежде чем понял, что случилось, он уткнулся головой в снег, и его открытый рот, готовый изрыгнуть ругань, наполнился ледяными кристаллами. Ладо почувствовал, как у него от боли дергается нога. Боясь показаться смешным и осрамиться, он встал. Завертелись круги, забегали в глазах черные мухи. Одной рукой он провел по онемевшим скулам, другой принялся искать пронзившее его копье. Тщетно, ничего нет, — видимо, очень тонкое копье, застряв в теле, переломилось и упало. Чьи-то руки схватили его, и люди, крича и укоряя, потащили его и толкнули в укрытие.

— Куда тебя ранило? В ногу?

— Глупый человек, вот и получил…

— Снимай штаны! — крикнул Шако и отстегнул ему пояс.

— Погоди, — пытался было он защищаться. — Я с Митрова дня не мылся.

— Брось дурака валять!

Его положили на расстеленную шинель, Раич Боснич нагнулся над ним. Ощупав его, он помянул пулю, и в рану вонзилась тупая боль. От боли небо потемнело и начало падать, а огромная Тиамат, личный враг Ладо, устремилась к нему, уселась на грудь и принялась облизывать щеки слюнявым языком, обросшим седой щетиной.

«Знаю я, — дышала она ему в лицо, — тебе хотелось бы, чтобы все это поскорее кончилось. Но у меня времени много — целая вечность, я поиграю, разгоню скуку. Спешить не стану, зачем мне сразу тебя терять, я так — по частям. Пуля, пробив кожу, вошла в мясо, сейчас ее вынимают. Кость не сломана, пуля мимо прошла — будешь попрыгивать, как тот бондарь:

Сокол сизый ввысь взлетает,А средь Меджи бондарь шкандыбает…

Потом, когда все отойдут, когда тебя спишут со счета и товарищи тебя покинут, — мы останемся с глазу на глаз. Тогда я тебя парализую, как оса парализует тлю (Фабр это здорово описал), чтобы сохранить ее свежей и потом кормить свои личинки. Это не будет тяжело, — она усмехнулась, — вроде полусна, как вот сейчас, смягченного сознанием, что ты, подобно всем людям, годишься в пищу потомству силы, против которой ты осмелился восстать. А коли это тебя мало утешает, есть еще и другое: твоя жизнь была бы ничуть не лучше, если бы ты и не восставал против меня. Моя бесконечная мудрость и справедливость не считается с тем, что один пытался меня обмануть молитвой, а другой изуродовать саблей — перед моим ликом вы одинаковы и все это ме…»

Тиамат хотела сказать «мелочи», но Ладо прервал ее на полуслове взмахом головы: он целился в подбородок, но не дотянулся и ударился затылком обо что-то мягкое и холодное. От холода он раскрыл глаза и увидел, что ему растирают снегом грудь. «Все собрались, — подумал он, — а я где-то внизу на земле — лежу на спине и барахтаюсь, как овца, которую стригут».

— Чего вы на меня насели! — крикнул он. — Оставьте наконец, кожу сдерете.

— Хорошо, — сказал Слобо, — все в порядке.

— Что хорошо? Какой порядок? Душу мне вытянули из-за одной царапины.

— Не душу, а пулю вытянули. Вот она! — Боснич показал ему пулю. — Возьми себе на память и попытайся встать.