Обманщики

Это Димины слова: «Под обидный аккомпанемент молчания». Он это еще тогда говорил, в студенческие годы. Мне очень понравилась эта фраза, и я шутя посоветовал ему идти в писатели. Шутка шуткой, но он что-то помаленьку сочинял и даже издавал, и при советской власти, и сейчас тоже, хотя профессия у него совсем другая.

Мы встречались редко, но регулярно. И вот однажды разговорились о цензуре.

Через полгода после нашего разговора Дима вдруг принес мне свой рассказ.

* * *

Текст начинался с небольшого предисловия.

Вот тебе рассказ, мой дорогой товарищ. Рассказ не в смысле «рассказ», а в смысле – просто рассказ. Нечто вроде дневника задним числом – хотя на самом деле это отрывок из переписки с одной моей давней эпистолярной собеседницей. В рассказе – поздняя осень 1972 года. Рассказчику (то есть «как бы мне») – только-только исполнилось двадцать два, самому не верится.

Итак. Вот тебе текст, который я совершенно добровольно и самостоятельно подверг цензуре в сердце своем – даже до того, как я начал его обдумывать, воображать и тем более проговаривать в уме – то есть речь идет о какой-то глубинной до-текстовой цензуре, причем цензуре двух типов. Как бы внутренней и внешней. Внешняя цензура – умолчания и обиняки в описании эроса. Внутренняя – лицемерное утаивание правды о себе самом, о своих мыслях и намерениях. Не эротических, а социальных, что особенно важно для русской литературы. Ибо русскому писателю все простят – от полнейшей порнографии до пошлейшего лизоблюдства, но вот снобизма, социальной спеси не простят никогда. Поэтому русский писатель именно здесь, в социальном разрезе, сам себя цензурирует с особой, самоотверженной яростью.

Ну, вперед.

* * *

Цензурный вариант:

У моей тогдашней жены Киры была младшая подруга Таня Раздюжева. Ее тетя, очень красивая дамочка лет тридцати пяти, с той же фамилией, работала в деканате, но это так, к слову. Таня училась на нашем факультете, тремя курсами младше. То есть Кира была на пятом, я на четвертом, а она на втором. Мы, бывало, общались втроем – в факультетских коридорах, в буфете. Иногда я брал эту Таню на всякие интеллектуальные сборища, где мы пили винцо и обсуждали какие-то статьи про системный анализ – тогда это было модно. Смешная такая девочка. Вроде умненькая, но странненькая. Например, я где-нибудь на лестнице шугану кота, а она говорит: «Ты что… ведь это же… это животное!» Она очень сакрально произносила это слово. «Животное!» Я даже слегка оторопевал. На несколько секунд. Она была довольно милая внешне – небольшая, чуть полноватая, но очень скульптурная. С нежнейшими щеками и шелковыми волосами, стянутыми в тургеневский пучок. С таким же тургеневским пробором посередине.

Однажды она мне позвонила. Мы поговорили о том о сем, а потом я сказал:

– Скучно так болтать. Ты приезжай ко мне в гости.

Она спросила:

– А что у тебя есть?

– В каком смысле?

– Вот у Киры, например, есть такая пластмассовая труба, вроде шланга от пылесоса, – объяснила Таня. – Если ею быстро вертеть в воздухе, она начинает петь. В смысле звучать. А у Женьки Мартыновой есть картина художника Пивоварова. А у тебя дома что есть?

Я ужасно разозлился.

– У меня дома вообще-то куча интересных вещей, – сказал я. – Картины художников не слабей Пивоварова. Много фотографий с памятными надписями знаменитых артистов. Путеводитель по странам мира 1617 года издания. Коллекция колокольчиков, поддужных и настольных. И так далее. Правда, поющей пластмассовой кишки нету. Но это неважно. Потому что у меня не краеведческий музей. Единственное, что могу предложить – собственную персону с чаем и бубликами. Неинтересно? Тогда извини. Привет, пока!

Повесил трубку и плюхнулся на диван, искренне возмущенный таким потребительским отношением.

Но тут же раздался звонок.

– Не обижайся, пожалуйста, – сказала Таня. – Я просто так сказала, понимаешь? Я очень хочу к тебе в гости. А Кира что делает?

– Не притворяйся дурочкой и не валяй стервочку, – сказал я. – Ты же знаешь, что мы с Кирой уже полгода живем по разным адресам. Что ж ты, мать, по больному бьешь? И зачем, главное?

– Извини, – сказала Таня. – Я какая-то нелепая вообще. Я знала, но забыла. Но все равно, а Кира не обидится?

– В крайнем случае, на меня, – сказал я.

Она приехала.

Мы долго пили чай на кухне, а потом ходили из комнаты в комнату и рассматривали все перечисленные выше вещицы. Так сказать, предметы и экспонаты. Тане был слегка мал ее свитерок. И брюки тоже были слегка малы. Что делало ее очень, просто очень скульптурной. Она смотрела на меня исподлобья и поверх очков. Она все время поворачивалась спиной ко мне. Взглянет – и повернется спиной. На третий такой раз я стал ее немножко обнимать. Это было на кухне. Она сказала:

– Давай я лучше вымою посуду.

– Давай, – сказал я и ушел в отцовский кабинет.