Обнажённые ритмы

и в ночи твоих глаз мой кораблик

заплутался, их тьмой заворожённый.

О моя мулатка! О, мгновенье

пробуждения на Антилах!

Взрывается буйство твоих красок

алой музыкой радости в жилах.

Ананас, табак, лимон — отовсюду

знойных запахов злые москиты

облепляют и жалят; их жужжанье

в нервах сладостной истомой разлито.

Ты, мулатка, — всё это море,

ты — земля моя родная островная,

ты — симфония плодов, чьи аккорды

ревут, твои чащобы наполняя.

Вот с грудным молоком каймито,

гуанабана в юбчонке зелёной,

ананас, плодов твоих владыка,

увенчанный гордой короной.

О мулатка, всё, чем ты богата,

всё, что в сельве твоей созрело,

предлагаешь ты мне в ясных бухтах

полированного солнцем тела.

В корабли, что сгружают туристов,

контрабандой светловолосой,

отовсюду нацелены тяжёлой

артиллерией бананы и кокосы.

Сколько раз на скакуне урагана

ты Валькирией смуглой пролетала

и неслась, вонзая шпоры молний,

с песней тропиков в зелёную Валгаллу.

Ты — свободной любви забвенье,

когда в мире лишь небо да деревья.

Буйство сил своих мои обе расы

сопрягают у тебя во чреве.

Ромовый петух, кипящий сахар,

страсти пламенная лавина,

аромат сандала и мирры

обволок твою сердцевину.

Точно в «Песне Песней», солнце смотрит

на тебя, и оттого ты смуглолица:

у тебя под языком мед и млеко,

а в зрачках у тебя бальзам струится.

Точно столп Давидов твоя шея,

о лилия долин, цветок Сарона;

твои груди — близнецы-оленята,

о Суламифь, о песня Соломона!

Куба, Санто-Доминго, Пуэрто-Рико,

край мой чувственный, нежноликий.

О горячие ромы Ямайки,

о свирепые смеси Мартиники!

Ночь Гаити, что, как настойка,

от бессонных барабанов забродила.

Доминика, Тортола, Гваделупа —

острова мои, мои Антилы.

Вы плывёте Карибским морем,

подобно зелёному флоту,

мечтая, страдая и противясь

вымиранью, циклопам и гнёту;

по ночам неслышно умирая,

вы опять воскресаете к восходу,

потому что ты, моя мулатка,

песней тропиков пророчишь свободу.

ТАНЕЦ НЕГРОВ

Калабó и бамбук,

бамбук и калабо.

Малый барабан говорит: тук-тук-тук,

а большой барабан: бом! бом!

Это солнце медное над Томбукту,

это танец негров из Фернандо-По.

Поросёнок чавкает в грязи: хрум-хрум-

                                                   хрум,

квочка раскудахталась: ко-ко-ко.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Флейты обрушивают яростное: у…

Кожа барабана изнемогает: о…

Яростными звуками всех согнал сюда,

негритянский танец мариянда.

Негритянка, ритмами пронизанная вся,

движется враскачку, будто грязь меся.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Малый барабан говорит: тук-тук-тук,

а большой барабан: бом! бом!

Земли, покрасневшие в адскую жару:

Конго, Мартиника, Гаити, Камерун,

пьяные Антилы, тянущие ром,

лавою покрытые острова —

их несёт стремглав

тех же ритмов гром.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Это солнце медное над Томбукту,

Это танец негров из Фернандо-По.

Душу африканца жжёт огнем, когда

вспыхивает яростная мариянда.

Калабо и бамбук,

бамбук и калабо.

Малый барабан говорит: тук-тук-тук,

а большой барабан: бом! бом!

ЕЁ НЕГРИТЯНСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО

Антильской улицей раскалённой

идёт Тембандумба из Кимбамбы.—

Ритмы румбы, ритмы кандомбе и бамбулы.

Ряды чернолицых справа и слева,

а между ними идёт королева,

идёт королева румбы и самбы.

Идёт с улыбкой, идёт враскачку,

качаясь, свита её изнывает,

а барабанных громов горячка

рекою патоки застывает.

О, в пору жатвы размол желанья!

Из ритмов сок выжимая вязкий,

ворочая бёдрами-жерновами,

как кровью, потом исходит в пляске.

Антильской улицей раскалённой

идёт Тембандумба из Кимбамбы.

Цветок Тортолы, роза Уганды,

гремят для тебя барабаны бамбулы,

знойная кровь смуглотелой Антилии

бьётся в прожилках твоих висков.

Куба дает тебе сок тростников,

огненный ром предлагает Ямайка.

Гаити кричит: «Эй-эй, эй, мулатка!»

А Пуэрто-Рико: «А ну, а ну, а ну,

                                       наддай-ка!»

Мои вы, чёрных голов кокосы!

Реви ж, марака, хриплоголосо!

Антильской улицей раскалённой —

ритмы pyмбы, ритмы кандомбе и самбы —

идёт Тембандумба из Кимбамбы.

КРЕСТЬЯНКА

Ах, как скоро уехала крестьянка,

та, что в город вчера приезжала

за покупками и всполошила

всех мужчин городских своим платьем

из пронзительно цветастого ситца,

растревожила их своим смехом,

что струился, как ручей по поляне.

Ах, как скоро уехала крестьянка,

у которой глаза — луг бескрайний,

где телёнком пасется невинность,

у которой шалфеем пахнут кудри

и тело источает ароматы

свежих овощей и стойла.

И, наверно, уже домой вернулась

и в кругу семьи в час вечерний,

вызывая страх и изумленье,

рассказывает жуткие вещи

про город, в котором побывала.

Солнце домашней собачонкой

волосы ей лижет; за окошком

горы синие по горизонту

тянутся, мешаясь с облаками.

Со спокойствием Горациевым вещи,

сморенные полуденным зноем,

дремлют в своих привычных позах

под шаги минут неторопливых.

И она вся пропитана покоем

молчаливой ласковости близких,

тем наивным, простодушным тем покоем,

что впитался ароматом трав сушеных

в повседневные её заботы.

О, покой старинной площади в полдень,

солнечных часов и чулана,

кротких улочек деревенских,

где разгуливают только куры

и порою пронизывает воздух

тонкой сонливой струйкой

свистулька точильщика, который

давно уже ничего не точит.

О, покой! Моя душа в это время

не спеша бредёт по деревенским

кротким улочкам и закоулкам