Обнажённые ритмы

в альпаргатах и простой рубахе.

ЭЛЕГИЯ О ГЕРЦОГЕ МАРМЕЛАДНОМ

Мой стройный, мой ненаглядный,

                                мой Мармеладный герцог.

Где же твои кайманы в дальнем селенье Понго?

Где голубые тени раскидистых баобабов?

Где дюжина твоих жён, пахнущих лесом и

                                                            топью?

Тебе уже не отведать молодого слоновьего мяса,

не будет искать шимпанзе в твоих волосах

                                                        насекомых,

а глазам твоим ласковым больше не

               выслеживать женственных жирафов

среди тишины саванн, раскалённых полуденным

                                                               зноем.

Навсегда миновали ночи с гривами костров во

                                                               мраке,

с вечной сопливой дробью тамбуринов, как со

                                                 стуком капель.

Погружаясь в теплую типу тех ночей, ты

                                      достиг бы пределов,

где навсегда поселился твой воинственный

                                                       прадед.

А теперь во французском камзоле, украшенном

                                                      галунами,

ты проходишь, словно придворный,

                            обсахаренный вниманьем.

Но, досадуя, твои ноги кричат из герцогских

                                                        туфель:

«Эй, Бабилонго, а ну-ка, взберись на карниз

                                                        дворца!»

Как привлекателен герцог в бархате и шелках,

плывущий с мадам Кафалé по плавным волнам

                                                        мелодий.

Но непокорные руки кричат ему из перчаток:

«Швырни-ка её, Бабилонго, на розовое канапе!»

Невдалеке от пределов, где поселился твой

                                                         прадед,

там, где царит тишина саванн, истомлённых

                                                         зноем,

скажи, почему так плачут в Понго твои

                                                    кайманы,

мой стройный, мой ненаглядный,

                         мой Мармеладный герцог.

ЗЕЛЁНАЯ ЯЩЕРКА

Изящный маленький граф Лимонадный,

весёлый игрун и шалун изрядный,

весь день, как мартышка, неугомонно

снует по дворцу Сан-Кристобалона.

Весёлая мордочка всегда

всем говорит: «Да.

Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,

я здесь, я там — глядите».

Пока аристократы-макаки

рвут кокосы, готовясь к драке,

торжественно чёрные от благородства,

изысканный, полный достоинства граф,

в сознанье собственного превосходства,

гуляет, мордочку задрав.

«Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,

я здесь, я там — глядите».

Как граф танцует ригодон!

А как изящен его менуэт!

В твоём дворце, Кристобалон,

никто так не носит камзол, как он,

так плавно не делает пируэт.

Его постоянный пароль: «Ах, пардон!»

А наслажденье — его завет.

Но их сиятельство не зовите

зелёной ящеркой — бедный граф

сразу головкой поникнет в обиде,

весь свой недавний лоск потеряв.

Челюсти графа сведёт досада,

словно он выпил яда,

а зелень его наряда

станет алей, чем мак,

и он весь скорчится, отражённый

зеркалами Кристобалона,

повторяя жесты макак.

Хуан Хулио Арраскаета

САМБА БО

Самба бо,

самба бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

— Ну не мешай стирать, Паблито,

ну не реви, лицо умой:

с такими грязными щеками

ты в церковь не пойдёшь со мной.

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

Ребёнок должен быть умытым,

когда приходит рождество,

и, может, дева пресвятая

захочет наградить его.

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

Сегодня в церковь с чистым носом

придёт мой маленький сынок,

ему священник на прощанье

подарит сахару кусок.

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

— Ты видишь, свечка догорает,

ну не реви, Паблито, мой,

твои глаза горят, как свечки,

и маме весело с тобой.

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

— Давай пойдем плясать, Паблито,

пойдем плясать, Паблито мой,

ты с мамой попляши немного,

ей будет весело с тобой!

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

Вирхиния Бриндис де Салас

АЛЛИЛУЙЯ

Хор молящихся

от Антил

до Ла-Платы,

как река,

что впадает и в небо и в море,

повторяет:

                 «Аллилуйя!»

О народ Америки,

мой род — от тебя,

я иду за тобой

и твержу для тебя:

                 «Аллилуйя!»

Сколько людей

на улицах,

все они и кричат,

и поют, и молчат

об одном:

                 «Аллилуйя!»

Люди, люди,

их много,

голодных и сытых,

и все они

повторяют одно:

                 «Аллилуйя!»

Я шагаю по миру,

по бескрайнему миру.

Кто в пути

остановит меня?

В каждом шаге моем:

                 «Аллилуйя!»

Пусть черна моя кожа,

но суп я варю,

как и ты,

и дышу тем же воздухом,

что и ты,

моя белая сестра из Америки

и белая сестра из Европы:

та же вера у нас,

то же платье,

и вино из такой же грозди.

Скажем вместе с тобой:

                 «Аллилуйя!»

Сколько будет народу

на улицах,

на площадях,

когда выйдут все,

как один,

и как гром прогремит:

                     «Аллилуйя!»

Ильдефонсо Переда Вальдес

НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

Как чёрный призрак грозовых ночей,

взрезая килем неподвижность вод,

в предчувствии грядущих грабежей

невольничий корабль скользит вперёд.

Невольничий корабль собрал под паруса

холодные ножи и чёрствые сердца.

Деревни негров спят во тьме тяжёлой,

насыщенной дыханием и дрожью.

Вдруг в тишине, густой и напряжённой,

заметил часовой корабль пиратский,

зловещий призрак, словно кара божья,

идёт для истребленья чёрной расы.

На воле негры надевали бусы

и украшали волосы цветами!

Теперь ярмо наденут им на шеи,

приставят к ним надсмотрщиков угрюмых

и в тёмных трюмах

сложат штабелями.

Не спят пираты, опасаясь мести;

с востока, погасив звезду на мачте,

восходит чёрная звезда, внушая страх.

Тут и храбрец невольно станет трусом,

пока корабль, гружённый чёрным грузом,

на мачте поднимает чёрный флаг.

ГИТАРА НЕГРОВ

Два негра на двух гитарах

играют, поют и плачут;

глаза их наполнены скорбью,

а губы в улыбке пляшут.

Ножи зубов их блестящих

кромсают песню на части,

и горше крепкого рома

настой их тоски по счастью.