Обойденные

- Над вами, Илья Макарыч! Ничего-то вы не разумеете, хоть и в Италии были.

- Чего-с я не разумею? Анна Михайловна промолчала.

- Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали говорить, так вы извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?

- Да как вы можете утверждать, что он ее с чего-нибудь сбивал? сказала Анна Михайловна.

Илья Макарович дмухнул носом и, помолчав, спросил:

- Так как же это по-вашему было?

- Дору никто не собьет и... никто Илью Макаровича ни от чего не удержит.

Журавка опять забегал.

- Да... однако ж... позвольте, на что же это она бьет, в чью же-с голову она бьет?! - спросил он, остановившись.

- Любит.

- Да-ну-те-ж бо, бог с вами, Анна Михайловна, что ж будет из такой любви?

- Что из любви бывает - радость, счастье и жизнь.

- Да ведь позвольте... мы ведь с вами старые друзья. Ведь... вы его наконец любите?

- Ну-с; так что же далее? - произнесла, немного конфузясь, Анна Михайловна.

- И он вас любил?

- Положим.

- Ничего не понимаю! - крикнул, пожав плечами, Илья Макарович и опять ожесточенно забегал, мотая по временам головою и повторяя с ажитацией,-ничего... ровно ничего не понимаю! Хоть голову мою срубайте, ничего не понимаю!

- А как же это вы, однако, поняли, что там что-то есть? - спросила после паузы Анна Михайловна с целью проверить свои соображения чужими.

- Да так, просто. Думаю себе иной раз, сидя за мольбертом: что он там наконец, собака, делает? Знаю, ведь он такой олух царя небесного; даже прекрасного, шельма, не понимает; идет все понурый, на женщину никогда не взглянет, а женщины на него как муха на мед. Душа у него такая кроткая, чистая и вся на лице.

- Да,- уронила Анна Михайловна, вспоминая лицо Долинского и опять невинно смущаясь.

- Не полюбить-то его почти нельзя!

- Нельзя,- сказала, улыбнувшись, Анна Михайловна.

- То есть именно, и говорю, черт его знает, каналью, ну, нельзя, нельзя.

- Нельзя,- подтвердила Анна Михайловна несколько серьезнее.

- Ну, вот и думаю: чего до греха, свихнет он Дорушку!

- Ничего я не вижу отсюда, а совершенно уверена... Да, Илья Макарыч, о чем это мы с вами толкуем, а?.. разве они не свободные люди?

Художник вскочил и неистово крикнул:

- А уж это нет-с! Это извините-с, бо он, низкий он человек, должен был помнить, что он оставил!

- Эх, Илья Макарыч! А еще вы художник, и "свободный художник"! А молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее, душа смелая! Мало вам адвокатов?

- То есть черт его знает, Анна Михайловна, ведь в самом деле можно с ума сойти! - отвечал художник, заламывая на брюшке свои ручки.

- То-то и есть. Вспомните-ка ее песенку:

То горделива, как свобода,

То вдруг покорна, как раба.

- Да, да, да... то есть именно, я вам, Анна Михайловна, скажу, это черт знает что такое!

Долго Анна Михайловна и художник молчали. Одна тихо и неподвижно сидела, а другой все бегал, а то дмухал носом, то что-то вывертывал в воздухе рукою, но, наконец, это его утомило. Илья Макарович остановился перед хозяйкой и тихо спросил:

- Ну, и что ж делать, однако?

- Ничего,- так же тихо ответила ему Анна Михайловна.

Художник походил еще немножко, сделал на одном повороте руками жест недоумения и произнес:

- Прощайте, Анна Михайловна.

- Прощайте. Вы домой прямо?

- Нет, забегу в Палкин, водчонки хвачу.

- Что ж вы не сказали, здесь бы была водчонка,- спокойно говорила Анна Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.

- Нет, уж там выпью,- рассуждал Журавка.

- Ну, прощайте.

- А написать ему можно? - шепотом спросил художник, снова возвращаясь в комнату в шинели и калошах.

- Ни, ни, ни! Чужая собака под стол, знаете пословицу? - отвечала Анна Михайловна, стараясь держаться шутливого тона.

- Господи боже мой! Какая вы дивная женщина! - воскликнул восторженно Журавка.

- Такая, которую всегда очень легко забыть,- отшутилась Анна Михайловна.

Глава пятая

НЕМНОЖКО НАЗАД

С тех пор как Долинский с Дарьей Михайловной отъехали от петербургского амбаркадера варшавской железной дороги, они проводили свое время в следующих занятиях:

Дорушка утерла набежавшие слезы и упорно смотрела в окошко вагона. Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось,- глядя на нее, решить было трудно. Долинский тоже молчал. Он попробовал было заговорить с Дашей, но та кинула на него беглый взгляд и ничего ему не ответила. Подъезжая к Острову, Даша сказала, что она устала и дальше ехать не может. Отыскали в гостинице нумер с передней. Долинский приготовил чай и спросил ужин.

Даша ни к чему не притронулась.

- Ну, так ложитесь спать,- сказал ей Долинский.

- Да, я спать хочу,- отвечала Даша.

Она легла на кровати в комнате, а Долинский завернулся в шинель и лег на диванчике в передней.

Они оба молчали. Даша была не то печальна, не то угрюма; Долинский приписывал это слабости и болезненной раздраженности. Он не беспокоил ее никакими вопросами.

- Прощайте, моя милая нянюшка! - слабо проговорила через перегородку Даша, полежав минут пять в постели.

- Прощайте, Дорушка. Спите спокойно.

- Вам там скверно, Нестор Игнатьич?

- Нет, Дорушка,- хорошо.

- Потерпите, мой милый, ради меня, чтобы было о чем вспомнить.

- Спите, Дорушка.