Обойденные

- А странный вы господин! - начала, подумав, Даша.- Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит! Что же вам! Разве вы не любите сестры или стыдитесь быть ее, как они говорят "коханком"?

- Да мне все равно, только... зачем? Я ведь знаю, что у этих господ значит коханек.- Мне это, конечно, все равно, а...

- А кому ж неравно? Уж не за сестру ли вы печалитесь? Мы с ней люди простые, в пансионах не воспитывались: едим пряники неписаные.

- Да я ж ведь ничего и не сказал, кажется.

- А только подумал! - отвечала с иронией Даша.- Нет, Нестор Игнатьич, крепко еще, верно, сидят в нас бабушкины-то присказки!

Даша тоже задумалась и стала смотреть на свечу, а Долинский молча прошелся несколько раз по комнате и сказал:

- Ложитесь спать, Даша. Даша не отвечала.

- Идите в постель, Дора,- повторил через минуту Долинский.

Даша молча встала, пожала Долинскому руку и, выходя из комнаты, громко продекламировала:

О, жалкий, слабый род! О, время

Полупорывов, долгих дум

И робких дел! О, век! О, племя!

Без веры в собственный свой ум!

Глава шестая

ВСЕ ОБСТОИТ БЛАГОПОЛУЧНО

Путешественники наши пробыли в Варшаве пять дней и написали Анне Михайловне два длинных письма. На шестой день панна Свентоховская проводила их на железную дорогу. Усаживая Дашу в вагон, она шепнула ей несколько слов, на которые та отвечала гримаскою. Дорогою Даша первый день чувствовала себя несколько слабою. Закачало ее, и потому Долинский решился вовсе не везти ее ночами. Но на другой день Даше было гораздо лучше, и она хохотала над Долинским, представляя, какое у него длинное лицо бывает, когда она охнет.

- Смотрите, Нестор Игнатьич,- говорила она,- чтоб в самом деле не вышло на слова пани Свентоховской. В самом деле, как она говорит, "небеспечно" вам, кажется, разгуливаться со мной по белу свету. Чего доброго, влюбитесь вы в меня. В два-то года, живя вместе, вы меня не рассмотрели хорошенько, а теперь вот делать вам нечего, со скуки как раз злой недуг приключится. Вот анекдот-то выйдет! Хоть со света бежи тогда.

- Что вы выдумываете, Дорушка!

- А что ж! Все под богом ходим. Разве уж в меня и влюбиться нельзя?

- Какая вы хорошенькая! - смеясь, воскликнул Долинский.

- Вот то-то и оно! В Варшаве, в царстве женской красоты таковою признана.

- А кстати, Дора, я и забыл вас спросить: как вам понравилась Варшава?

- Очень хороший, типический город.

- А варшавяне?

- Мужчины или женщины?

- Те и другие?

- Одним словом на это отвечать нельзя.

- Ну, можете двумя словами.

- В поляках мне одно только нравится, а в польках одно только не нравится.

- Значит, в мужчинах вы заметили только одну добродетель, а в женщинах только один порок?

- Не то совсем. Мужчины почти точно такие же, как и наши; даже у этих легкости этой ненавистной, пожалуй, как будто, еще и больше - это мне противно; но они вот чем умнее: они за одним другого не забывают.

- Как это, Дорушка?

- А так! У них пению время, а молитве час. Они не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их матери не в тот, а в другой год родили. У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек не дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.

Даша разгорячилась.

- Шуты святочные! - сказала она с презрением и стала смотреть в окошко вагона.

- Ну, а о женщинах-то польских что же вы, Даша, расскажете?

Даша обернулась с веселой улыбкой.

- Прелесть! Я не знаю, где у вас царь в голове был, Долинский?

- Когда?

- Когда вы черт знает как обрешетились. Долинский ничего не отвечал, и по лицу его пробежала тучка. Даша поняла, что она тронула больную рану Долинского. Она тронула его пальчиком по губам и сказала:

- У-у, бука! Стыдно дуться! Городничий поедет и губы отдавит.

Долинский вздохнул.

- А знаете же, что я одно только невзлюбила в польках? - заговаривала Дора.

- Что? - спросил в свою очередь Долинский, проведя рукою по лбу.

- Отгадайте!

- Бог вас знает, Дорушка! - отвечал Долинский, все еще не вошедший в свою тарелку.

- Ну, отгадайте!

- Да, право, не знаю.

Даша нагнулась, и, пристально посмотрев в глаза Долинского, спросила:

- Вы, кажется, все еще дуетесь?

- Нет, за что же?

- То-то. Видели вы, как поляки лошадей запрягают?

- Видел.

- Ну, как?

- В шоры.

- Нет, вот тут на голову - как это называется?

Даша приложила ладони к своим вискам.

- Наглазники.

- Ну, да, наглазники. Вот эти самые наглазники есть у польских женщин. По дороге они идут хорошо, а в сторону ничего не видят. Или одна крайность, или другая чрезвычайность.

- Как это, Дорушка?

- А так: или строгость, или уж распущенность, есть своеволие, а между тем свободы честной нет.

- А у наших есть?

- Ну, как же равнять! - отвечала, качая головкой, Дора.

- Способнее, полагаете, наши к честной свободе-то?