Обреченность

– Почему на могилу? Иди проспись.

У Пафнутьева сквозь кожу лица, почерневшую и туго обтянувшую скулы, проступила обида. Он качнулся.

– И пойду!..

Кто-то из казаков бросил:

– Надо бы сотенному сказать, до беды недалеко.

Его оборвали.

– Проспится… Не впервой. Кто без греха.

Пафнутьев пошел к знакомому железнодорожнику. На душе было тяжело, хотелось вина, поговорить о жизни. Знакомый был на работе. Его жена кормила грудью. Ребенок капризничал, отворачивая рот, и устало хныкал. Женщина сердилась и мяла пальцами темно-коричневый сосок, стараясь сцедить в раскрытый рот хоть каплю молока.

Уложив ребенка в кроватку, женщина принесла и поставила перед казаком бутыль вина. В вырезе платья он увидел темную впадину между ее незагоревших грудей. Запах обнаженной кожи ударил в лицо. Животное и дурманящее желание ударило Пафнутьеву в мозг. Не слыша отчаянного крика, жадно схватил ее за грудь. Гибкое, тонкое тело забилось в руках.

– Не надо, Василь, – задыхаясь от ужаса, стонала она. – Не надо!

Краем сознания Пафнутьев и сам понимал, что не надо. Но похоть пересилила.

– Тихо, сука! – выдохнул он и грубыми дрожащими пальцами с обломанными грязными ногтями зажал ей рот.

Она билась и плакала. С трудом вырвавшись, бросилась к двери. Пуля свалила ее на пороге.

Казак вырвал из ее ушей сережки, допил вино.

– Вот и все… – подумал он, отстраненно глядя в мутную глубину стакана. – Вот и все…

В соседней комнате плакал ребенок убитой хозяйки, и плач этот скреб, царапал по душе, как гвоздем.

Прискакали вооруженные казаки.

– Кто стрелял?

О происшествии тут же доложили командиру полка. В его отсутствие командир сотни самостоятельно провел дознание.

Пафнутьев с окровавленным разбитым лицом валялся на полу. Щербаков самолично обыскал Пафнутьева, достал из его кармана золотые сережки. Приказал казакам привести его в чувство. Те притащили ведро холодной воды, вылили на голову Пафнутьева, и он постепенно пришел в себя.

– Сядь! – приказал сотенный.

Казаки помогли Пафнутьеву встать, усадили на стул. На его кителе были оборваны пуговицы и погоны. Глаза заплыли, из разбитого носа текла кровь.

Допрашивал убийцу взводный Лесников, тыча ему в разбитый рот свой черный кулак:

– Как твоя фамилия, гад?

Казак тяжело дышал, с ненавистью глядя в холодные глаза вахмистра.

– А то ты не знаешь… Пафнутьев.

– Настоящая фамилия, сука!

– Убейте меня!

– Убьем! Обязательно убьем, – утешал его тут же сидящий сотенный. – Только сначала всю правду о себе скажи. Какое звание? С каким заданием к нам заброшен?.. Неужто и впрямь из казаков, нехристь? Мамку кормящую ведь не пожалел.

– Срал я на твоих казаков. Вологодский я. Жить захотелось, вот казаком и назвался.

К канцелярии сотни в окружении казаков наметом прискакалкомандир полка. Спешился и, бросив повод ординарцу, рысью вбежал на крыльцо. Ему навстречу спешил сотенный.

– Происшествие у нас, господин полковник. Мабуть сказать, что он шпиен?

– Что ты меня спрашиваешь, – со скрытой яростью в хрипловатом голосе взъярился Кононов, и глаза у него побелели от бешенства. – Что ты мне, б…дь, нервы тратишь! Обосрался, так сцепи зубы и думай, где и как умыться!.. Какой это на хрен шпиен?

Щеки сотенного вспыхнули, как от пощечины. Скуластое лицо дернулось, шевельнулись рыжие усы. Рука потянулась к поясу.

За спиной Кононова слегка дернулся личный телохранитель.

Алексей Лучкин был из сибирских казаков. На поясе всегда два пистолета. Справа в кобуре ТТ. Слева парабеллум «Люгер РО8». Стрелял с двух рук, за тридцать саженей всаживая пулю в двугривенный. Мастер.

Лучкин коротко кашлянул. Кононов взглянул на сотенного более пристально. Тот покраснел, как от натуги, и нервно достал из кармана брюк скомканную серую утирку. Вытер ей вспотевшее раскрасневшееся лицо.

– Я так кумекаю, господин полковник, надо бы объявить, что он большевиками засланный? Ну, дескать, чтобы опорочить казаков!

Кононов усмехнулся, крутанул на палец правый ус.

– Можешь, оказывается, и думать, когда захочешь?

Разутого и раздетого Пафнутьева вывели перед строем. Ворот его нижней рубахи был разорван до пояса. Под глазами чернели синяки, вспухли закровяневшие губы.

Кононов откашлялся:

– Казаки! Станишники! Сталин и его опричники не дремлют. Мы для них как кость в горле. Вот и засылают они к нам своих агентов. Вот он, один из них!.. – Кононов ткнул пальцем в сторону стоящего перед строем человека. – Вот энтот переодетый чекист, проникший в наши ряды, чтобы бросить тень на всех казаков. Ссильничал и убил сербскую женщину, чью-то сестру. Чью-то мать. – Кононов замолчал, набрал полную грудь воздуха и закричал: – Наш ответ должен быть только один. Расстрелять! Кто исполнит?

Казаки молчали. Человека убить нелегко и так, а этот еще и свой. Вчера прикрывали друг друга в бою. Может быть, мерещиться потом будет.

Лучкин снял со своей головы белую папаху, перекрестился, искоса глянул на приговоренного.

Пафнутьев поднял голову, глянул перед собой нетвердым взглядом:

– Учтите, станишники. Недолго вам казаковать осталось. Скоро и вам кровя пустят!