Очарованье сатаны

— Я тебе, мама, очень благодарен. Но ты хотя бы спросила у меня, хочу ли я, чтобы за мое спасение ты расплачивалась унижением и бесчестием?

— А разве спасающий должен спрашивать у тонущего, какой спасательный круг ему больше по вкусу: из резины или из другого материала?

— Но твой спасательный круг весь в дырах! И меня не спасешь, и себя с ног до головы грязью заляпаешь! Я не поляк, не потомок графа Тищкевича, я внук каменотеса Эфраима Дудака, Пойми, чему бывать, того не миновать. Честь дороже жизни. Дороже!

— Но только не для матери — я умру, если с тобой что-нибудь случится, — процедила она, стараясь не заплакать.

— А ты подумала, что из-за своих небылиц и сама можешь погибнуть? У кого-то вдруг возникнет подозрение, что и ты вовсе не та, за кого себя долгие годы выдавала, — не Данута Скуйбышевская из Сморгони, не полька из богатой и знатной семьи, а самая обыкновенная еврейка. И как ты тогда докажешь, что это не так? Ведь у тебя нет ни одного документа или свидетельства о том, где и в какой семье ты сама родилась. Не предъявишь же ты как доказательство свою знаменитую дореволюционную шляпу с перьями, которую все время пересыпаешь нафталином?

Иаков вдруг вспомнил, как когда-то, еще до советской власти, порывался похоронить эту шляпу с поблекшими перьями на кладбище, чтобы мать навсегда распрощалась со своим прошлым, окутанным туманом, со своей бесшабашной и разгульной молодостью и вольнолюбивым изгойством.

— Пускай меня заподозрят в чем угодно, пускай не поверят ни одному моему слову, — упрямо повторяла она, всхлипывая. — Без тебя мне не жить.

— Спокойной ночи, мам, — внезапно оборвал он ее, поднялся из-за стола и, как бы извиняясь за свою резкость, бросил: — Не слишком ли много ты обо мне думаешь?

— А о ком мне, Иаков, думать? Больше не о ком… Всех других у меня уже отняли.

Данута-Гадасса судорожными глотками затолкала в желудок свое брызнувшее слезами отчаянье, краем шали вытерла глаза и пробормотала:

— Спокойной ночи, Иаков.

Наутро она достала из семейного комода Дудаков свое выходное платье (в нем до войны Данута-Гадасса изредка тайком ходила в костел к ксендзу-настоятелю на исповедь), извлекла откуда-то подаренную Ароном пудреницу, чуть-чуть припудрила распаханное морщинами лицо, надела свою любимую шляпу, оберегавшую якобы от сглаза и делавшую ее похожей на какую-то актрису из немого кино, покрутилась перед зеркалом и, как бы получив от него благословение в дорогу, отправилась в местечко.

Иаков похвалил ее наряд и проводил до проселка, посоветовав долго в местечке не задерживаться и ни перед кем не изливать душу.

— А ты тоже зря времени не теряй, поломай-ка голову, как помочь Господу Богу спасти тех, кого Он когда-то второпях создал, а сейчас бросил на произвол судьбы…

— Подумаю, — пообещал Иаков.

— И сбегай на развилку. Отнеси что-нибудь бедному Семену поесть. Его мы совсем забыли. Может, уже и подкармливать некого.

— Недавно я его еще видел. Он стоял на том же месте и ждал своего Мессию…

— Может, немцы безумцев не трогают? — Она поправила сползшую на ухо шляпу и неожиданно сказала: — Не сойти ли и тебе, Иаков, на время с ума… до конца войны… для безопасности?

— А ты уверена, что на время и что немцы войну проиграют? — грустно улыбнулся он.

— Тот, кто начинает с убийства невинных людей, тот никогда не победит. Такой несправедливости Бог не допустит. — Данута-Гадасса помахала ему рукой и, удаляясь, выкрикнула: — Зря времени не теряй — думай.

Он долго смотрел вослед матери, пока та не скрылась в сосняке-подростке.

В безоблачном небе плескалась зыбкая и теплая синева. В звенящем, прошитом солнечными лучами воздухе носились ошалевшие от собственного счастья ласточки; степенные и деловитые аисты спокойно расхаживали по пустому, утыканному одуванчиками лугу и выискивали добычу; где-то вдалеке жалобно и призывно ржала лошадь. Не Ломсаргиса ли? — подумал Иаков, но возвращаться на кладбище не торопился. Ему хотелось продлить ощущение этого кратковременного покоя и свободы, стать частицей того, что открылось перед его взором и на что никто, как на эту теплую небесную синеву, не покусится и не подвергнет ее преследованию, слиться с этими деловитыми аистами, пушистыми одуванчиками и подрастающими сосенками, чтобы стряхнуть с себя клочья темноты, кишащей мнимыми и невыдуманными страхами, ночные прилипчивые слова матери и бессонницу.