Очарованье сатаны

— А чего жалеть? Эленуте по хозяйству помогает, ухаживает за Пране, не чурается никакой работы, — сказал Чеславас, дивясь допросу, который учинил дотошный Тадукас. В его гладких, обтекаемых словах было что-то пренебрежительное и настораживающее. Но Ломсаргис не подал виду, хотя у него внутри и зашебаршило какое-то смутное подозрение. Он и сам не мог объяснить почему, но ему вдруг захотелось, чтобы лощеный Тарайла не задерживался на хуторе, заморил червячка и поскорей убрался к себе в Мишкине на своей немецкой машине. Тот, кто добился большого чина, вспыхивало у Чеславаса в голове, всегда ставит родство с властью выше родни по крови. Что для такого честолюбца по сравнению с ней, с этой желанной властью, значит какая-то хилая деревенская тетушка?

— Это хорошо, что вы ее крестили, что она помогает по хозяйству, но осторожность еще никому не приносила вреда, — сказал Тарайла и наставительно глянул на оторопевшего Ломсаргиса.

— Ты что, Тадукас, имеешь в виду? — укрепившись в своих смутных, но не беспочвенных подозрениях, спросил Чеславас.

Гость не успел ответить. В горницу с подносом вошла Элишева и стала расставлять на столе еду и напитки — яичницу на сале, соленые боровички, творог, мед, ржаной хлеб с тмином, клюквенный морс, графинчик с пшеничным самогоном.

— О! Какое роскошество! — восхитился Тарайла и обратился к Элишеве: —А ты… ты здорово похорошела! В деревне просто красавицей стала.

— Спасибо за комплимент. Если еще чего-нибудь пожелаете, кликните. — Она поклонилась и решительно направилась к выходу.

— Гордячка! — бросил Тарайла, когда Элишева вышла, и предложил Чеславасу: — Чем время терять, давайте выпьем за встречу.

И сам разлил по рюмкам самогон.

Они чокнулись, синхронно опорожнили рюмки, крякнули и закусили.

— Вы спрашиваете, что я имею в виду, призывая вас к осторожности? — поддев вилкой боровичок, произнес Тарайла. — Странно, что вы сами этого не понимаете. Без предисловия тут не обойтись. Поверьте, я никогда не был ни другом, ни врагом евреев. Шесть веков мы жили с ними вместе. — Он отправил ядреный боровик в рот и стал медленно и аппетитно его пережевывать. — Но русские и немцы нас навсегда с ними рассорили. И мира, я думаю, между нами уже никогда не будет.

В какую древность забрался, с неприязнью подумал Ломсаргис, глядя, как на холеных щеках племянника ходят желваки…

— Короче говоря, я не зверь, я не против евреев. Но сейчас, к сожалению, мы не хозяева своей судьбы, а только исполнители, которые должны выполнять чужие приказы и угождать тем, от кого зависим. Чего греха таить, частенько мы и приказов не ждем и опережаем самих хозяев.

— Но при чем тут Элишева?

— А вы представьте на минутку, что будет, если вашу Эленуте Рамашаускайте, усердную работницу, милое создание, пусть и трижды крещенную, кто-нибудь выследит и донесет куда следует. Например, мне, бургомистру Мишкине… Что, по-вашему, в таком случае я должен буду делать? Молчать, притворяться, что ничего не знаю, или тут же за ней и за вами с Пране послать на хутор своих людей? Видит Бог, мне не хочется быть вашим палачом. Хватит с меня и других грехов.

— Где же, по-твоему, выход? — Ломсаргис налил себе рюмку вне очереди и залпом выпил ее.

— На такой вопрос сразу и не ответишь. Попробую поговорить с ксендзом-настоятелем. У него большие связи в церковном мире. Его дядя — архиепископ Жемайтии Балтакис.

— А чем может помочь архиепископ Балтакис?

— Чем? Пристроить новообращенную Эленуте Рамашаускайте в какой-нибудь женский монастырь. Например, в Тельшяй к сестрам-казимириткам.

— Эленуте — в монастырь? К сестрам-казимириткам? — Ломсаргис придвинул к себе графинчик и налил доверху третью рюмку. Ему вдруг показалось, что Тарайла эту комбинацию с монастырем обдумал раньше и, может, завернул в Юодгиряй неспроста, а для того, чтобы проверить, оставили Ломсаргисы еврейку на хуторе или ее уже тут давно нет.

— Среди сестер-послушниц она будет в полной безопасности. И вам не надо будет прислушиваться к каждому скрипу и шороху. Как только получу от ксендза-настоятеля положительный ответ, я прикачу и сам отвезу ее в монастырь. А сейчас, как говорят наши благодетели, ауфвидерзеен… Дела, дела, будь они трижды прокляты.

Он поднялся из-за стола, поддел вилкой на прощание еще один боровичок, но тут, шаркая шлепанцами, в длинной ночной рубахе и халате из спальни выскользнула заспанная Пране.

— Тадукас, — плаксиво прошептала она, — а мне никто не сказал, что ты приехал…

— Тетушка! Родная! Как я рад, что снова вижу вас! Как я рад! — распушил перед ней хвост прекраснодушный племянник.

— Пока, Тадукас, ты меня еще видишь, но кто знает, что будет со мной завтра… — Пране осеклась и зашелестела халатом, который все время непослушно распахивался.

— Ну уж, ну уж! Все, тетушка, будет хорошо. — Тарайла подошел к ней и губами приложился к ее бескровным, изрезанным морщинами щекам.

— Уже уезжаешь?

— Уезжаю, уезжаю, — нараспев сказал племянник, будто собирался ее убаюкать. — Но скоро еще раз приеду и уж тогда пробуду у вас подольше…