Очарованье сатаны

— Я не растаскивал и пью, слава Богу, в меру. Но что делать с этой мутью? В воскресенье такая дребедень приснилась, что и рассказывать тошно. Будто бы в Мишкине снова возвратились евреи и вывели нас, литовцев, из домов, построили в колонну на рыночной площади и оттуда мимо костела погнали в Зеленую рощу. А там будто бы всем велели рассчитаться на первый-второй и «вторых» ухлопали из автомата. При расчете я оказался «вторым». Зять Банквечера Арон навел на меня свою игрушку, я вскрикнул и проснулся в холодном поту.

— Д-а-а… Ничего не скажешь. Интересные сны тебе снятся. Очень интересные, — повторил Тарайла. — От таких снов любой надрался бы до одурения. Но ты не расстраивайся — скоро Литва отвоюется, приколотишь над дверью вывеску «Юозас Томкус — мужской портной. Все шьет и все латает» и возьмешься за старое ремесло. Жизнь войдет в колею, и мы начнем жить и спать спокойно без выстрелов и стуков в дверь, без евреев и без русских. А если Бог смилуется, и без наших освободителей — немцев.

— Дай Бог, чтобы было именно так, как вы говорите, — пожелал себе и Тарайле Томкус.

— А ты что — не веришь? — напрягся Тарайла.

— Верю, верю. Но не может ли, понас Тадас, случиться так, что евреев не будет, русских не будет, немцы уберутся восвояси, а кошмары останутся?

— Тот, кто крепок духом, справится и с кошмарами, — сухо промолвил Тадас. — Есть еще вопросы?

У Томкуса всегда было великое множество вопросов ко всем на свете, но он из предосторожности не осмеливался задавать их.

— Спрашивай! — подхлестнул его Тадас.

— Я хотел у вас, понас Тадас, спросить, что делать с Семеном-Симонасом? Туткус говорит, что его надо порешить.

— С кем, с кем? Кого порешить?

— Старого безумца Семена-Симонаса. Вы его, понас Тадас, наверно, не раз видели, когда проезжали через развилку Мишкине — Паэжереляй. Он на обочине дороги ждет Мессию. Боится, чтобы тот по ошибке вместо Мишкине не свернул в Паэжереляй. До войны крестьяне по пути на базар всегда останавливали на развилке лошадей и подкармливали его, а евреи, те показывали его своим заезжим американским родичам как достопримечательность.

— А что, по-твоему, с ним надо делать?

Томкус пожал плечами:

— А ничего. Разве что пожелать удачи. Чтобы дождался того, кого ждет. Мы же с тобой ведь тоже чего-то или кого-то ждем.

— Но Прыщавый Семен — еврей… Последний еврей Мишкине. Правда, он и сам об этом вряд ли уже помнит и сейчас похож скорее на придорожное распятие или на высохшее дерево, которое скрипит на ветру и того и гляди рухнет…

— Ну и пусть себе скрипит! Опасаться надо не больных безумцев, а здоровых, которые забрасывали цветами танки с красными звездами. А этот Семен, наверно, даже понятия не имеет о том, какое нынче столетие, и солнца с востока он не ждал.

— Он ждал Мессию, — поддакнул Томкус. — Значит, не трогать.

— Не трогать, — сказал на прощание Тарайла и, одернув френч, проводил Юозаса до дверей. — А с переездом не мешкай. Иначе останешься с носом. В случае надобности грузовичок подбросим.

Юозас кивнул.

Грузовичка не понадобилось. Томкус и его мать Антанина жили скромно и бедно — весь скарб можно было за один рейс перевезти на самой обыкновенной телеге. Но богобоязненная Антанина наотрез отказалась переезжать с окраинной Кленовой улицы на Рыбацкую.

— Я останусь тут, — заартачилась она.

— Но почему? Там и места больше, и к костелу ближе, — уговаривал ее Юозас. — Если мы в эту квартиру не въедем, другие ее займут. Банквечеры туда уже никогда не вернутся.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

— Возвращаются, Юозук, и мертвые с того света, — сказала Антанина. — Господь Бог в наказание подселяет их к живым, к тем, кто повинен в их смерти.

— А я, мам, никого не убивал…

Томкус не ожидал, что разговор примет такой оборот. От богомолки-матери он таких слов никогда не слышал. Она целыми днями напролет сидела в избе, кухарила, что-то вязала, вышивала, латала, чинила или читала стократно прочитанный от корки до корки молитвенник, в котором все заповеди, как считала Антанина, написаны под диктовку Господа ангелами-писарями, обученными Всевышним грамоте и реющими над грешной землей.

— Если хочешь, — смягчилась она, — переезжай сам. Женишься, приведешь на новую квартиру жену, у вас пойдут дети, а мне и тут хорошо… Я привыкла спать в своей постели, на своих подушках и под своим одеялом.

— Что за беда? Возьмешь все с собой. И настенные коврики с вышитыми лебедями. Все, что тебе дорого, — искушал он ее.

— Всего, Юозук, с собой не возьмешь. Тут твоя люлька стояла, там, за окном, отец после рыбалки свои сети сушил. Переезжай сам. А я к тебе по воскресеньям буду прямо из костела в гости приходить, а когда жена твоя родит, буду внуков нянчить. Но отсюда я никуда не уйду. Тут всю жизнь прожила и, когда Господь призовет меня вязать Ему шерстяные носки и рукавицы, хочу, как твой отец, в этой избе спокойно умереть. Ведь под своей крышей и умирать легче…