Одесситки

— Не поймёт, с холлу-колиндору комнату отгородили, что задаром площади пропадать. Вон сколько понаехало. В комнатках ваших горничных понапихивалось целыми семьями.

— Сколько же вас здесь теперь живёт? — поворачивая по коридору к кухне, туалету и ванной комнате, продолжала удивляться бывшая хозяйка.

— Любуйся на здоровье, над кухней ещё три семьи в нахаловку вселили. Это для вас двоих благородных в хате места было мало, а теперь всем хватает. По жировке числится вроде двадцать пять рыл, а на самом деле, бес их знает.

Надежда зашла за Татьяной в свою бывшую комнату. Вместо люстры на длинной проволоке висела голая лампочка, обгаженная мухами. В комнате было грязно, как и во всей квартире.

— Таня, а почему так грязно? — только и спросила Надежда на свою голову

— Так я больше вам не прислуга, хватит, своё отбатрачила на халяву. Объявилась барыня, с выговором. Присаживайся, коли пришла.

Она вытащила из-под стола, застеленного грязными пожелтевшими газетами, табуретку, рукой смахнула пыль. Надежда посмотрела на балконную дверь, всю заклеенную газетами.

— Задувает, вот заклеила, как могла. Отопление и газ нам провели, живём теперь, как буржуи, на всём готовом, ни угля, ни керосину не надо. Все печки повыкидывали, а я оставила, как такую красоту разрушить. Выручала она нас в лихие годы, может, ещё пригодится. Ты как думаешь, с американцами воевать будем?

— Да нам бы с тараканами и клопами справиться, а ты об американцах думаешь.

— И то правда, — усаживаясь на кровать поверх одеяла, тихо ответила старуха.

— Таня, как ты живёшь, как Людочка? Фёдор твой вернулся?

— Падло Федька, другую семью завёл, знать о нём ничего не желаю. Сдуру братца его пригрела, так это он весь колидор отгородил себе под комнату и всю деревню перетаскал вместе с клопами. Людка свои две комнаты выменяла на отдельную квартиру на Куликовом поле. Не нужна я им, комнату мою им захотелось, так я отказалась с ними меняться. Так теперь и не знаемся. Здеся всю жизнь прожила, здеся и помру, от на своей кровати. Никого к себе в комнату не пущу, помру — тогда пусть забирают.

Вдруг она вся ощетинилась и злобно посмотрела на Надьку.

— А ты с чего вдруг заявилась? Через столько-то лет? Твои барские права давно кончились.

— Не переживай, мне есть где жить, захотелось увидеться, поговорить, кто его знает, доведётся ли ещё когда. Вспомнить, как жили, дружно ведь жили, хоть и голодали. Так ведь, Таня?

— Так-то оно так. А ты на мать свою стала похожа. Откуда к нам заявилась, если не секрет.

— Да ниоткуда, я всё время в Одессе жила, и при румынах в войну. Муж погиб. Я одна живу, работаю. Сегодня пораньше освободилась, дай, думаю, загляну на Коблевскую, захотелось увидеть тебя, Людочку, часто о вас думаю. Жизнь бежит, на работу с работы, один выходной. Так и жизнь вся пролетела.

— И у тебя жизнь не сложилась, а я грешным делом думала, что ты в Германию подалась, к папочке своему. Совсем ведь исчезла, ни слуху ни духу.

— Не сложилась моя жизнь, Татьяна, с самого начала, ты права. Как пропал мой жених, вместе с твоим Федором, так всё и пошло наперекосяк. Но твой живым оказался, а мой, видно, погиб. Иначе объявился бы. Любили мы друг друга.

Татьяна вздохнула...

— Ой, Надя, грех на мне, сам Бог послал тебя ко мне перед смертью. Этот твой охвицер приходил тогда. С госпиталя, худой такой, страшный, в солдатской шинельке с костылём. Не помню, в каком это было уже году. Твоя мамаша, покойная Софья Андреевна, царство ей небесное, — Татьяна перекрестилась и шепотом продолжала: — Этого твоего поляка-охвицера выгнала. Ты тогда ещё с этой чумой Розкой сдружилася. Так покойница сказала ему, что ты в чека работаешь. И чтоб его ноги здесь не было. Я с балкона вот этого выглянула и видела, как он пошкондыбал с костылём в сторону базара. Больше он не появлялся.

Надежда схватила старуху за халат у самой шеи и с силой подтащила к себе:

— Почему ты мне ничего не сказала?

Старуха, выпучив глаза, захрипела. Надежда отпустила сё, обессиленно сев на табурет, и, закрыв руками лицо, разрыдалась.

— Сволочи, какие вы сволочи, всю жизнь мне искалечили, твари. Бедный мой Юзек, я знала, что он обязательно вернётся. Я так его ждала.

— Сама сволочь немецкая, всё горло мне передавила, греха на мне нет. Это мать твоя мне запретила тебе рассказывать. Я побожилась, истинный крест. Людкой поклялась. А то за него нас бы всех постреляли. Забыла, какое время было, что творилось, сама еле ноги унесла. Да и сейчас лучше помалкивай, знаешь свой грешок. У этих стен тоже есть ушки. Сколько народу сничтожили, и конца не видать. А я хочу помереть в своей постели. Хватит, холуём своё отслужила. А мамаша твоя была права, сгубил бы он нас всех, не только тебя одну. А любовий, сколько у тебя их было? Ненавижу вас всех! Ненавижу!