Одевая эпоху

Перед нами открыли дверь в просторную комнату, окна которой выходили во дворик, обсаженный лимонными деревьями, и мы ощутили восхитительную прохладу. Едва мы успели устроиться там, как рабы внесли подносы с фруктами и местными сладостями. Другие рабы, которым было поручено обеспечить нам комфорт, появились с невообразимым количеством подушек. Вокруг царили разнеживающее тепло и дремотная лень, и эта атмосфера захватила нас. Затем настала ночь, она всегда несет исцеление, и мы заснули.

Но роскошь окружающей природы, одуряющие запахи Востока не давали нам насладиться покоем, и мы ежеминутно просыпались, чтобы послушать незнакомую песню какой-нибудь птицы или надышаться ароматом цветущих апельсиновых деревьев, тубероз и гвоздик, доносившимся из садов, казалось, мы ступаем по цветочному ковру. Там даже был соловей, и я подумал, что это сам Бюльбюль из «Тысяча и одной ночи», описанный моим другом доктором Мардрюсом[297],– такие чарующие и замысловатые трели лились из его горла.

На рассвете мы услышали ритмично повторявшиеся женские крики, раздававшиеся в одном и том же месте. Узкая лесенка привела нас на террасу. Оттуда мы увидели, как наказывают женщин, накануне приговоренных к определенному числу палочных ударов. Казалось, этими криками они хотели измерить длительность пытки, которая была им в удовольствие.

XVI. «Оазис»

Я обожал мой сад и проводил там много приятнейших часов.

В хорошую погоду я даже обедал в саду. Стол ставили в укромном месте, где меня не могли увидеть прохожие. А вечером, в относительной тишине, какая только и возможна в Париже, я там ужинал. Казалось, я нахожусь в загородном парке, если бы не шум проезжающих автомобилей и малое содержание кислорода в воздухе.

Мне захотелось, чтобы и другие парижане смогли в летнюю пору наслаждаться этим оазисом, и я стал думать, как организовать там изысканные зрелища, которые привлекли бы элиту столичного общества. Сначала надо было построить сцену и надежно защитить ее от дождя, чтобы представления могли проходить каждый вечер. Но как натянуть навес над садом, где растут вековые деревья? Однажды я коснулся этой темы в разговоре с Вуазеном[298]. Этот крупный автопромышленник был еще и необычайно изобретательным человеком, постоянно усматривающим в окружающей жизни возможности для усовершенствования. Вуазен предложил мне соорудить над садом купол и использовать для этого материал, из которого делают оболочку для дирижаблей – хорошо известный вам желтый каучук. Эта оболочка была двухслойная и достаточно просторная, чтобы закрыть мой сад целиком. Каждый вечер специальный насос закачивал в нее сжатый воздух. Надутая до отказа, она превращалась в крышу, настолько прочную, что по ней можно было ходить, и при этом почти невесомую: ее совсем нетрудно было приподнять лебедкой на нужную высоту, чтобы посетители могли видеть деревья.

Это изобретение Вуазена, предназначенное для парижского театра на открытом воздухе, уже само по себе вызывало интерес и казалось достойным таких новаторов, как он и я. Под золотистым куполом, похожим на огромные медовые соты, я установил ряды разноцветных кресел, широких и удобных, сидя в них, мои гости наслаждались отдыхом и первоклассной программой моих концертов.

Первый из этих вечером открывался лекцией Антуана[299]

.

Но не настоящего Антуана: его изображал актер, который без всякого грима, с помощью одной лишь мимики, добился необычайного сходства с бывшим директором «Одеона».

В день премьеры настоящий Антуан сидел среди зрителей и смеялся громче всех.

Я искал в репертуарах всех театров талантливые и оригинальные пьесы и скетчи и, наконец, остановился на книге Поля Ребу и Шарля Мюлле «В стиле…»[300]

. Мы играли пародию на Метерлинка под названием «Гидрофил и Филигрань», пародию на Анри Бернстейна[301], называвшуюся «Плутовство».

Еще мы показывали драматическую фантазию-компиляцию моего друга Бена (он же Баньоле), которая называлась «Секрет Монтиньи, или Где любовь, там и стыд, и наоборот».

Ее сыграла труппа «Мортиньи», состоявшая из художников с неуемной фантазией и нескольких профессиональных актрис.