Один

Можно было бы назвать, наверное, из позднейших российских… Мне наверняка кто-то подскажет Зульфикарова, но у Зульфикарова так искусственно это всё, такая речь неестественная — хуже, чем у Белого. Немудрёно быть хуже Белого на самом деле, но мне кажется, что Зульфикаров — это какое-то очень искусственное и кокетливое, что ли, письмо. Хотя, безусловно, это очень одарённый человек.

«Будет ли в России введено спецприветствие по римскому образцу и подобию, чтобы сразу было видно, кто свой, а кто чужой?» Понимаете, в чём проблема, vialexx? В России и так видно, кто свой, а кто чужой. Как это видно, я не понимаю. По каким-то очень тонким особым приметам, но в России это всегда видно. Зачем же нам ещё какие-то приветствия?

«Непременным условием, — спрашивает nata, — чтобы мне понравился мужчина, является наличие у него четырёх качеств: ум, самоирония, снисходительность к женщине (то есть способность прощать) и чувство ответственности. В одном наборе это бывает нечасто».

Я не думаю, что мужчине должно быть присуще умение прощать, как вы говорите, в этом вашем варианте — снисходительность. Женщина — существо высшее во многих отношениях. Зачем же к ней снисходить? Я думаю, что из приведённого вами набора всё следует из ума, безусловно. Я не скажу, что в мужчине должна присутствовать храбрость. Нельзя сказать, что человек вот должен быть хорошим, но у него должны быть выработаны приёмы борьбы со своим страхом. Все мы трусы, но некоторые из нас умеют притворяться. Вот мужчина должен уметь притворяться. Если у человека нет осторожности, опаски, если он не трусит в известные минуты, то проще предположить, что он просто дурак, что он не видит ситуацию. Но если он умеет преодолевать этот страх, то трижды благо ему.

Надо всё осознавать. Как сказал Христос в одном из апокрифов, увидев пахаря, пашущего в день субботний… И мне, кстати, кажется, что этот апокриф абсолютно достоверен, вот я почерк узнаю, интонацию. Он сказал: «Горе тебе, если ты нарушаешь закон по незнанию, но благо, если ты ведаешь, что творишь». Мужчина должен ведать, что он творит — и тогда всё у него будет хорошо.

«Андрей Платонов — уникальный писатель. В чём секрет Платонова: талант, время, русский язык?»

Да эпоха просто. Эпоха приковала его внимание сначала к определённым коллизиям, таким как «Епифанские шлюзы» (кстати, написанные ещё вполне традиционным языком), а потом научила его ломать язык, то есть, как правильно показала Евгения Вигилянская в своей замечательной работе, брать вместо нейтрального синонима синоним предельно удалённый стилистически. Например, скажем, вместо нейтральной фразы «Иван пошёл погулять и поесть» он напишет: «Иван направил своё тело проветрить и накормить его», — вот так это будет. Это как бы перевод с какого-то неземного, какого-то более высокого, может быть, забытого настоящего русского языка. С помощью этих синонимов, поставленных друг с другом рядом под незнакомым и непонятным углом, он научился передавать сдвинутое изломленное сознание.

«„Воскрешение лиственницы» Шаламова не больше ли «Одного дня» Солженицына?»

Нет, я не стал бы противопоставлять эти вещи. Сравнить по изобразительной силе их можно. Понимаете, есть великий творческий подвиг Солженицына (не будем его сбрасывать со счетов, он написал великую книгу) и есть великий творческий подвиг Шаламова. Давайте не будем упрощать это дело. Просто у них разная концепция человека.

Не будем упрощать и Солженицына. Не будем, подобно советской критике, говорить, что Иван Денисович — положительный персонаж. Иван Денисович — терпила, один из многих, он выбран по типичности. Это один день одного зэка, сначала называлась эта вещь «Щ-854», по-моему. Это человек-цифра, человек-литера. А настоящий герой — это Алёшка-сектант или кавторанг. Вот это — герои-борцы, герои сопротивления.

Поэтому не нужно так уж противопоставлять Солженицына Шаламову. Благотворность лагеря — это не солженицынская мысль. То, что Иван Денисович находит спасение в работе — это именно спасение, а не позитивный вариант. Конечно, Солженицын не смотрит на человека, как на проект отживший, упразднённый. Шаламов-то считает, что человек доказал, что культура в нём — поверхностный слой, что человек всегда — злое животное, что физический труд — проклятие человека. В сущности, Шаламов проклял человека, а Солженицын — нет. Но это не значит, что Солженицын идеализирует лагерь и говорит о его благотворности. Нет, вы этого ему не приписывайте.

Это два титана, два великих автора. Я бы добавил третьего — Андрея Синявского, чьи книги „Голос из хора“ и „Спокойной ночи“ — это потрясающий вклад в лагерную литературу. И письма Синявского к жене, этот трёхтомник (сколько там? 200 писем о любви) — тоже потрясающая лагерная летопись. И не только лагерная, это народная летопись вообще, фольклор новый. Я считаю, что эти два бородача и один викинг такой синеглазый, светловолосый (Шаламов), эти три богатыря русской словесности действительно сказали о человеке что-то, чего о нём не знал никто.