Один

Надо вам сказать, что большинство читателей не отдавало себе отчёта в том, почему им „Ожог“ не нравится. Говорили, что эта книга грязна, что в ней много порнографии. Я помню, первый свой „Ожог“ (простите за каламбур) я получил на первом курсе от сокурсницы, она сказала: „Мерзость какая! Читать невозможно! Сколько извращений!“ Но не нравилось ей другое — не нравилось ей негативное мнение о советской интеллигенции, о её предательской сущности, о несостоявшейся победе шестидесятников, об отнятой победе. И никого, кроме самого себя, в этом Аксёнов не винил. Это жесточайшая книга.

И потом, в „Ожоге“ есть страницы такой силы (особенно арест матери, конечно) и совершенно невероятной импровизации Самса Саблера — „Песня петроградского сакса“: „Я нищий, нищий, нищий!“ — и потом гениально совершенно: „Я недооценил! Я переоценил!“ Это роман такой полифонический. Аксёнов носился тогда с идеей полифонической прозы, в которую должна входить органически драматургия, должна входить поэзия. Там есть совершенно гениальные сцены.

И потом, понимаете, он же очень весело написан. „Чем пахло нам в пахло? Что нюхало наше нюхало?“ — это запоминается очень здорово. Такое вещество счастья: эти все крымские загулы, запои, залюбы. Всё это, конечно, замечательно сделано, но очень остро чувствуется хрупкость этого всего, фальшь, роковой ожог, который лежит в основе всего. Аксёнов, пожалуй, только один из своего поколения нашёл в себе силы для такого диагноза. Вру, не один.

Я сегодня разговаривал с Евтушенко и поймал себя на мысли, что как бы я к нему ни относился (а относился я к нему по-разному в разное время: он был моим любимым поэтом в детстве, потом я очень сильно пересмотрел отношение к нему, потом опять пересмотрел и так далее — „Я недооценил! Я переоценил!“), но всё равно, когда я с ним разговариваю, у меня всегда чувство, что я говорю с очень значительным явлением, с очень серьёзной личностью. И всегда он говорит умно.

И я вспомнил, что наряду с Аксёновым, пожалуй, такой же точный диагноз поколению поставил Евтушенко, написав и — вы не поверите! — напечатав „Монолог голубого песца“. „Кто меня кормит — тот меня убьёт“, — вот этот песец, который не может без клетки. Это одно из самых страшных стихотворений в русской литературе, страшных по отваге. Прочтите его сейчас, ребята. Я не буду его сейчас читать, отнимая время у Аксёнова, но прочтите. Это очень здорово.

Пожалуй, „Ожог“ и „Монолог голубого песца“ — два главных свершения русского шестидесятничества в 70-е годы. Ну, наряду, конечно, с песнями Новеллы Матвеевой, которая уводила читателя в рай, и с романом Окуджавы „Путешествие дилетантов“, который про совсем другое. Но вот эти два страшных приговора поколению — это очень важная штука.

Потом — „Остров Крым“ — роман, который мне кажется, не только пророческим, но и очень важным. Многие недооценивают суть этого романа и его фундаментальные метафоры. Понимаете, ведь дело совершенно не в том, что там предсказана геополитическая судьба Крыма. Ну, Крым — это такая странная точка, действительно „точка G“ Чёрного моря, как это названо у Аксёнова в „Победе“ — „эротический бугорок, волшебный бугорок любви на h8»; который сам по себе, конечно, являет собой один из центров силы.

Но по большому счёту „Остров Крым“ — ведь это метафора русской интеллигенции, которая мечтает слиться с народом, желает слиться с народом — а не надо! — потому что это наряду с шукшинским творчеством одна из великих летописей развала, раскола. И если этот раскол действительно останется, то зерно, падши в землю, не умрёт, а принесёт много плода. Не надо спаивать, не надо сдерживать то, что уже пошло трещинами, потому что это расслоение — это благо.

По Аксёнову, желание слиться с Большой Россией, с Большой землёй погубит, убьёт остров Крым. Если интеллигенция ударится в новое народничество, она погибнет просто, она будет сожрана. И поэтому пророческая мысль „Острова Крым“ заключается в том, что Крыму надо стать островом. Выживают только острова. Интеллигенция должна перестать испытывать чувство вины и должна перестать искать слияния с народом. Он её сожрёт. Другое дело, что значительная часть народа сама может стать интеллигенцией, этот путь не закрыт. А Большая Россия всегда может стать островом Крымом, но для этого ей нужно научиться уважать человеческое.

Третий период — вот этот, три главных романа.

Четвёртый период — это Аксёнов более традиционный и, может быть, более ортодоксальный — период „Московской саги“, „Нового сладостного стиля“, романов довольно скучных. Но вдруг неожиданно Аксёнов написал великий, на мой взгляд, роман „Кесарево свечение“. Вот там он странным образом предсказал то новое поколение (он называл его „поколением байронитов“, но я считаю, что это людены), которое пришло. Пришли описанные им гениальные дети.