Один

Лекцию о Джеке Лондоне не планирую, но, если хотите, когда-нибудь, может быть.

«Вы действительно уверены во всероссийской ненависти к Михаилу Саакашвили, или это художественное преувеличение? Это метафора, конечно. Просто речь идёт о том, что эта ненависть накачивается. Мне кажется, что нужна ирония некая.

„Как вы относитесь к творчеству Сергея Шаргунова?“ Да я никак, в общем, к нему не отношусь. Я хорошо отношусь к Сергею Шаргунову. Его творчество пока меня ничем настолько не поразило, чтобы я стал как-то к нему относиться. Я думаю, что у Сергея Шаргунова многое впереди. Писать он умеет. Его книга „Ура!“ в частности, преисполненная такого радостного пафоса, показала, что он может это делать. Но я пока не увидел ни одного текста, который бы перевернул абсолютно моё представление о Сергее Шаргунове, который бы меня потряс. Мне кажется, по-человечески его резервы ещё достаточно велики.

„Что Вы делали в августе 1991-го и в октябре 1993-го?“ В августе 1991-го стоял на площади перед Белым домом с тогда будущей женой Надькой. Большой тебе привет, Надька! Проведя с ней три ночи у Белого дома, я почувствовал, что как честный человек обязан жениться, и мы это сделали через месяц. А в октябре 1993-го я через Московский зоопарк, как сейчас помню, через вольер с жирафами, который мне открыли, пробирался в „Хаммер-центр“ с армейским своим другом Пашей Аншуковым, чтобы оттуда сделать репортаж, поскольку там стреляли. Паша, тебе привет тоже! Неплохо время проводили, да. А вообще было страшноватенько. Писал поэму „Военный переворот“.

„Не хотите ли лекцию про Высоцкого?“ Хочу.

„Доброй ночи, Дмитрий! Извините за весьма приватный вопрос. У Вас дача в Чепелёво, товарищество „Мичуринец“, на 5-й линии, и Ваш старший брат Евгений? Или я ошибаюсь?“ Ровно половина правды. Дача у меня в Чепелёво, товарищество не „Мичуринец“, а совершенно другое. Старшего брата Евгения у меня не было отродясь. Может быть, вы что-то знаете. Надо будет мать подробно расспросить на эту тему, но пока ничего не знаю. Вот видите, тайный родственник обнаружился. Да, Чепелёво, был там сегодня.

„Скажите несколько слов об Иване Ефремове“. Рекомендую вам мою старую статью „Человек, как лезвие бритвы“. Сейчас просто нет времени подробно говорить об этом действительно очень крупном писателе.

„Что могут людены противопоставить цапкам солнцевским и ореховским?“ Ну, будут ещё людены снисходить до этого! Они никогда до таких вещей не снисходили. Это просто не входит в поле их рассмотрения.

„Не согласен с низкой оценкой Георгия Иванова“. Дай вам бог здоровья! Как прекрасно не соглашаться вот по этим вопросам.

„Вы упоминали важный спор Льва Толстого с Иваном Ильиным…“ Не Льва Толстого, а Николая Бердяева. Спор о противлении злу силою, полемику 1935 года, насколько я помню.

„Как вы относитесь к „историческим“ произведениям Валерия Шамбарова?“ Не читал.

„Сделайте лекцию о Борисе Слуцком“. С удовольствием.

„Прочитал по вашему совету два романа Маклина. „Страж“ очень понравился, „Домой до темноты“ разочаровал. Посоветуйте ещё детективы и триллеры, в которых ищут Бога!“ Прочтите „Человека, который был Четвергом“ — лучший детектив и триллер, в котором Бога ищут. Это гениальная вещь!

„У меня в детстве была любимая книга „Человек-горошина и простак“, — ох ты, слава тебе Господи, наконец нашёлся духовный двойник! — Я не понимала, о чём книга, но она очаровывала. Перечитав её во взрослом возрасте, я обнаружила массу метафор. Знакомо ли Вам это произведение? Почему оно совсем не известно?“

Оно очень известно. Но дело в том, что людены же выходят на высший уровень, они друг друга видят, а остальные их не видят. Это не высший уровень, а особый склад (назовём это так, чтобы не выглядеть высокомерно). Те, кто выросли на книгах Александра Шарова, прекрасно друг другу известны. Это глубочайший писатель, поразительный! Его сын Володя тоже замечательный писатель, друг мой большой. Привет тебе большой, Владимир Александрович!

Я считаю, что Александр Шаров был настоящим гением. Прочтите его роман „Происшествие на Новом кладбище“ (это самая сильная книга, которую я за последнее время читал, одна из самых сильных), его сказки: „Приключения Ёженьки и других нарисованных человечков“ и самая любимая „Мальчик-одуванчик и три ключика“, над которой я так рыдал, как только над Платоновым, наверное, над „Разноцветной бабочкой“ или „Осьмушкой“, или „Цветком на земле“.