Один

Конечно, Шаров — гениальный сказочник! Прочтите его памфлет „Остров Пирроу“, его очень неплохой роман „Я с этой улицы“ и совершенно выдающуюся повесть „Хмелёв и Лида“, — повесть 1964 года о том, как медсестра, такая классическая советская женщина, решив совершить подвиг, взяла к себе больного раненого, инвалида без ног, то есть парализованного наполовину. Этот Хмелёв у неё живёт, и она начинает тяготиться собственным решением. И под конец они возненавидели друг друга. Поразительно сильно написана книга! Замечательная последняя фраза: „Многое изменилось за эти годы“, — фраза, в которой всё об отношении к подвигу и жертве, особенно когда этот подвиг искусственный, насильственный.

Почитайте „Хмелёв и Лида“, „Жизнь Василия Курки“, потрясающую повесть о десяти ошибках. Шаров был самым любимым писателем моего детства, самым любимым. Он был другом Галича, Платонова, Гроссмана, Чичибабина, Чуковского. Великий человек! Просто знают его немногие, потому что не для всех писал. Ну, может, так и надо.

„Решил я у старшего сына, пятиклассника, проверить историю. Спрашиваю: „Зачем люди каменного века стали разрисовывать стены пещер и почему начали жарить мясо? На это старший ответил: „Потому-то это красиво и вкусно“. Вопрос: говорит ли этот ответ о независимом мышлении или о полной безграмотности?“ Нет, конечно, о независимом мышлении. Кстати говоря, для независимого мышления очень часто бывает нужна полная безграмотность, — как, например, у Хлебникова в области математики.

„Вы упомянули о писателе Викторе Конецком“. Да, очень высоко тоже его оцениваю. Между прочим, он один из предтеч Житинского, о чём тоже у нас шла речь.

„Почему Гоголь создал не одну версию „Тараса Бульбы“?“ Видимо, потому что не останавливался на достигнутом. Это его обычная практика. Есть две редакции второго тома „Мёртвых душ“ (кстати, не все до нас дошли), две редакции „Портрета“, две редакции было у „Шинели“. Ну, переписывал человек свои вещи, искал совершенство.

„Что открылось Фальтеру? Вопрос широко освещён критиками, интересно ваше мнение“. Имеется в виду рассказа Набокова „Ultima Thule“. Это тема для отдельной лекции. Чтобы понять, что открылось Фальтеру, надо прочесть пра-«Ultima Thule“, предыдущий текст в русской литературе — незаконченную повесть Льва Толстого „Записки сумасшедшего“. Подчёркиваю: Льва Толстого, „Записки сумасшедшего“. Конечно, открытие Фальтера восходит к „арзамасскому ужасу“. Вам всё станет понятно. Прочтите — и вы поймёте. Помните, там: „Она есть, а её быть не должно“.

„Повлияла ли на Вас „Башня из чёрного дерева“?“ „Башня“ не повлияла («Энигма» повлияла), но Фаулза я люблю чрезвычайно.

«Зацепила и злит ваша идея, что яркость важнее вектора». Слава тебе, Господи! Очень хорошо, что зацепила и злит. Говорю, я для того здесь и нахожусь, чтобы вас это зацепляло и злило, или наоборот — добрило.

«Недавно перечитал „Окаянные дни“. Сейчас они вызывают несколько другие ощущения, чем несколько лет назад. Всё больше мыслей о движении по спирали». Не по спирали, а по кругу. В этом-то и дело.

Много пропускаю… Мирча Элиаде — интересный автор. Спасибо.

А вот вопрос, на который стоит ответить: «Есть ли у Вас разумное объяснение тому, что современные россияне не интересуются богатейшим литературным и богословским наследием Русского Зарубежья — Бердяевым, Лосским, Франком, Степуном, Вышеславцевым, Шмеманом или Флоровским?» Флоровским богословы интересуются, безусловно.

Я вам могу ответить на этот вопрос. Потому что большая часть русской литературы потеряла всю свою актуальность, и потеряла прежде всего потому, что проблематика современного мира усложнилась многократно, Россия стала совершенно другой. Эти люди жили и писали так, как будто у них было очень много времени. Многое обернулось простой болтологией. Хотя есть прекрасные страницы и в наследии Шмемана, пожалуй, и Бердяева, и уж конечно, Лосского. Бердяев мне кажется скорее публицистом таким, достаточно переменчивым. И у Розанова, и у Флоровского, богослова превосходного, у Флоренского, которого я ценю выше всех остальных, конечно, есть великие мысли.

Но история России показала такие невероятные дали и глубины, такие взлёты и падения, что многие пророчества, мысли и темпы людей XIX века оказались совершенно с этим не сопоставимыми. Сейчас смешно считать, что когда-то Вячеслава Иванова (того Вячеслава Иванова, символиста) считали глубочайшим мыслителем. Невозможно читать очень многое даже в дневниках умнейшего Макса Волошина, в стихах он глубже смотрел. Люди представить себе не могли, братцы… А, подсказали мне — Олдридж. Спасибо. Олдридж — это «Последний взгляд». Люди представить себе не могли, что будет, какие будут перемены, какие будут мятежи. Блок догадывался о многом. Конечно, почти всё наследие русской философии и уж точно всё наследие русской публицистики XX века осталось там.