Одиночество вместе

О Боге Андрей узнал в одиннадцать лет. До этого – ни слова, ни намека. Родителям нечего было поведать сыну, поскольку они и сами ничего не знали. При коммунизме религия, вера считались чем-то если и не запрещенным, то комичным и бестолковым: толстопузые попы, беззубые дьячки, обжоры, развратники и алкоголики. Даже и мысли не было, чтобы приобщиться к чему-то эдакому, возвышенному, вечному, чистому. Мир, труд, май – пожалуйста, приобщайся.

В начале девяностых религия вошла в моду. Все бросились креститься. Отдыхая летом в дождливом Сестрорецке, просиживая дни в унылом пансионате, Петр Иванович и Лидия Сергеевна от нечего делать сходили покрестились в местную церквушку, а заодно покрестили и Андрея. Было мило. Но родители не прониклись таинством, проносили крестики с неделю и сложили в сервант. «Шею натирает», – шутил Петр Иванович. Андрей свой крестик оставил.

Родители больше никогда не заговаривали о религии, которую приняли мимоходом, никогда не ходили в церковь. Их можно было назвать светскими гуманистами. Они ни в коем случае не отвергали религию, боже упаси! Но, относясь к ней снисходительно, ничего о ней не знали, не хотели знать, и предпочитали, чтобы она существовала где-нибудь подальше от них. Если бы вы спросили Петра Ивановича о том, как он относится к Богу, он бы ответил с легкой улыбкой: спокойно, без фанатизма… на вопрос, верит ли: да, конечно, почему бы нет, опять же в меру, без фанатизма… Библия? Нет, не прочел ни страницы. Молитвы у иконы в слезах, всепрощение, обе щеки под удар, спасение души, критическое осмысление прожитого и терзание муками совести – нет, все это было не для него и жутко его раздражало. Он верил только в собственные интеллектуальные способности и выводы, сделанные из собственного же жизненного опыта, а также в то, что можно разглядеть невооруженным взглядом. А высшие силы, если им вздумается обратить на него внимание, могут постоять в сторонке и понаблюдать. И вообще, тема религии была для него скучнейшей из тем.

Муж и жена – одна сатана: Лидия Сергеевна придерживалась таких же взглядов. Она была убеждена, что даже если Бог и существует, от Него ничего не зависит, и нужно во всем и всегда рассчитывать только на самого себя.

Таким и было религиозное воспитание Андрея в детстве – сказка о попе и работнике его Балде, – пока в пятом классе школы учитель литературы, строгий еврей, не положил перед Андреем и еще перед тридцатью детьми Евангелие и не приступил к его детальному изучению. Учитель зорко следил, чтобы информация дошла до адресатов, и она дошла. Андрей жадно накинулся на Новый Завет. После тех уроков учителя-еврея никто больше не заострял на этом внимания Андрея, но семя было брошено, и оно пошло в рост.

Поскольку у родителей искать разъяснений и задушевных бесед на эти темы не имело смысла, а скептическое отцовское «ты там сильно не увлекайся, смотри, чтобы без фанатизма» окончательно разуверило Андрея в сочувствии с их стороны, Андрей стал вникать в Священное Писание сам, как умел. Он скрывался в своей комнате, как в келье, и читал. Читал не лишь бы прочесть, а выискивая, перечитывая, смакуя, впитывая, как губка. Ребенок, он еще многого не понимал, и, лишенный опытного проводника, совершал ошибки, то и дело сбивался с пути, впадал в крайности. То он начинал молиться, становясь на колени на пол и отвешивая поклоны, то требовал от Бога немедленного доказательства Его присутствия в этом мире, и неистовствовал, злился, не получая ответа, не замечая, что Бог вокруг, в каждой крупице, в каждом вздохе. Он шипел на Бога, как змееныш: я отказываюсь от Тебя, не лезь ко мне, ненавижу Тебя! А потом, раскаиваясь, снова валялся на полу и бился головой: прости, прости меня! И целовал крестик, прощупывая губами его прохладные металлические выпуклости.

В короткий срок он превратился из обычного беззаботного ребенка в замкнутого самоеда, сторонящегося людей и пребывающего на грани нервного срыва из-за осознания тленности жизни и повального грехопадения, понимания повсеместных страданий и несправедливости, ощущения жизненного дискомфорта и собственной ограниченности. Он не был готов к истине, которая так ясно показывала разницу между тем, как нужно, и тем, как было на самом деле. Его стала грызть совесть, по делу и без, за себя и за других.

Душа его, до этого легкая, наивная и пустая, как воздушный шарик, стала быстро отяжеляться чем-то полноводным, тягучим, томительным и пронзительно тоскливым. Однажды он взял тетрадь и набело, без исправлений, написал стихотворение:

Живу, ведь надо жить,

Уже до дней кончины недалеко,

И чашу горести испить

С своей душою одинокой.

Как много бед успел я пережить,

как много сделал я ошибок,

Пока – живу, ведь надо жить,

Среди завистливых улыбок.

Уже ни с кем не говорю,

Душа лишилась жажды разговора,

И думу одинокую мою

Залью слезами я позора

И горя, одиночества и лжи,

О, как мечтаю я испить простора,

О, как мечтаю я взойти на поле ржи,

Златую от сияния небосклона!

Живу, ведь надо жить,

Как ангел божий вознесенный.

И жить, трудиться и любить,

Рукою Бога исцеленный.