Одинокий путник

– Ярило! Ярило скачет! – услышал он первый возглас из толпы, и, когда люди повернули головы в его сторону, на лицах их сиял восторг, и удивление, и радость. Приветственные крики слились в многоголосный гул, толпа хлынула ему навстречу – размахивая руками и посвистывая.

Солнце светило ему в спину, и Лешеку казалось, что он насквозь пропитался солнцем, и жаркие лучи несут его вперед, и приподнимают над землей, и бубен в его руках – осколок солнца, и солнечным светом горит венок на его голове, и развевающийся белый плащ сверкает золотом, и конь, сияющий конь под ним, купается в солнечных лучах, играет гривой, фыркает и трясет головой.

И кураж сменился восторгом: Лешек издал приветственный клич, а потом запел: песня сложилась сама собой, легко и гладко – он пел о наступающем лете, о солнце и о любви. Люди расступились, пропуская его коня, и сомкнули круг. Лешек поехал шагом, продолжая петь, и нарядные девушки из толпы кидали в него цветы и ржаные зерна.

Он чувствовал в себе бога. Теперь в этом не осталось сомнений. Ярило говорил с людьми его устами, Ярило смотрел на них его глазами, его руками держал поводья коня. Лешек же купался в его божественной силе, восторг лился из него песней, сладострастие кружило голову, клокотало в горле и стучало внизу живота. Нагота теперь не смущала Лешека, он гордился ею – его мужское естество налилось упругой силой, он ловил восхищенные женские взгляды и слышал одобрительные возгласы мужчин.

Вихрь праздника подхватил его и понес в пучину разгульного веселья. И следующие песни, которые выплескивались из него без устали, были озорными, полными распаляющих двусмысленностей, Лешек стучал в бубен, люди плясали вокруг него, и конь под ним плясал тоже. Он объехал все село по кругу, и, случайно оглянувшись, заметил, что путь его усеян полевыми цветами, упавшими на землю и немедленно проросшими в ней – бог в нем заставлял цвести и прорастать все, к чему прикасался. Лешек видел раскрасневшиеся лица девушек, восторженно ловивших его взгляды, от которых румянец их становился ярче, видел, как льнут они после этого к возлюбленным, как женщины улыбаются и опускают глаза, как мужчины целуют их губы, и хохочут, и пляшут, и поют вместе с ним – радость плескалась над селом, сумасшедшее жизнелюбие, чувственное, сладострастное и одновременно чистое, целомудренное, как у детей, не ведающих стыда.

К закату, когда позади остались игры, кулачные бои, скачки и угощения, над рекой вспыхнули костры, и песни Лешека стали тише, нежней: от необузданного солнечного задора бог в нем шагнул к лилейной, хрупкой ласке. Сплетенные руки, осторожные объятья, робкие слова любви из песен перетекали в явь – и вот толпа начала разбиваться на пары, кто-то купался в реке, кто-то уходил по полю в лес, и Лешек запел ту песню, которая несколько дней назад подарила ему Лелю. И тоскливый вой одиночества стал призывом, страстью – уже не шуточной, настоящей, гремящей и сметающей все на своем пути.

– Кого из нас ты выберешь, Ярило? – неожиданно коснулась его ноги девушка, – бери любую, мы все сегодня хотим любить...

Лешек окинул взглядом тех, кто стоял рядом, и увидел колдуна, обнимающего Малушу. Колдун подмигнул ему, и указал глазами на Лелю, держащую за руку Гореслава. Но она незаметно покачала головой и посмотрела на мужа – в ее глазах светилось счастье, и Лешек улыбнулся ей понимающе. Бог не позволил ему долго сомневаться, Ярило сам знал, кому его любовь нужней всего, и, пустив коня рысью, подъехал к девушке, которую вперед, в круг собравшихся, толкала мать.

– Любишь ли ты меня, красавица? – спросил бог губами Лешека.

– Люблю, – шепнула она, и глаза ее распахнулись широко и восторженно.

Лешек – или бог в нем – подхватил ее и поднял на спину коню, усадил перед собой и понес к лесу, оглашая берег реки победной песней ярой любви.

* * *

Забытье оставило его, и солнечное поле сожрала душная чернота избы. Лешек снова почувствовал, как слезы набегают на глаза – когда-то он был богом и бог был в нем. Почему? За что? Чем он заслужил такой конец? Мрачная тень монастыря простирается все дальше, и скоро на земле не останется ни одного уголка, где человек сможет дышать свободно от ее гнилостного смрада, где без страха будет разгибать плечи и поднимать голову – все вокруг поглотит страх смерти, жизнь превратиться в ожидание конца. Умерщвление. Умерщвление плоти, умерщвление гордости, умерщвление счастья, умерщвление радостей. Грязь, темнота, болезни, муки и смерть. И чем больше мук – тем сильнее радуется злой бог, тем сильней любит стадо своих рабов. Извращенный старикашка, пуская слюни, смотрит на землю: он ненавидит женскую красоту, он любит детские слезы, он принимает к себе тех, кто, погрязнув в собственном дерьме и паразитах, возносит ему молитвы. Ему, ему одному! Ревнивый желчный божок, свинство и смрад назвавший чистотой, а всякое проявление жизни заклеймивший позором, именуемым скверной.

И никогда не найдется на земле героя, способного подняться в небо и убить мерзкого старика.