Одинокий путник

Ветер заглушал конский топот, и след за ним заметала поземка. Ехать было тяжело – за ночь намело много снега. Лешек с трудом различал очертания заборов вокруг, а когда выехал на дорогу, несколько раз уводил коня в сторону, не разобравшись в темноте, куда надо двигаться. И только выскочив на лед неширокой реки, вдохнул полной грудью: наваждение! Он свободен, снова свободен! Все это было наваждением, кошмаром. И острую боль от каждого толчка копыт можно считать платой за лошадь. Все пройдет. Теперь он точно вор – он украл у монахов коня. Почему-то эта мысль вызвала в нем только довольный смешок, а не угрызения совести. А впрочем... У колдуна Дамиан забрал четырех коней.

* * *

Лытка еще не понял, смог ли смирением победить грех гордыни, и считал, что смирения в нем пока недостаточно, как на него обрушилась новая напасть – похоть.

– Господь проверяет крепость твоей веры, – сказал ему Паисий, когда он, сгорая от стыда, поведал о своих мучительных желаниях, – видишь, даже в стены монастыря просачивается скверна, и побороть ее в себе – это выдержать испытание.

Лытка был самым молодым из послушников, и сначала с любопытством прислушивался к разговорам старших ребят о блуде – это будоражило ему кровь, и сладкая волна поднималась в груди, пока он не понял, что эта сладкая волна и есть тот самый соблазн, о котором он столько слышал и не понимал, о чем ему толкуют иеромонахи.

В детстве пост он считал самым страшным наказанием, но со временем не только понял его пользу, но начал получать удовольствие от воздержания в еде. Теперь, вкушая скоромное, он мучился угрызениями совести, и частенько старался избежать трапезы – испытывая голод, он чувствовал, как очищенная душа воспаряет вверх, и устремляется к Господу. Но стоило набить живот, и легкость исчезала, а на смену ей приходило уныние и недовольство собой. Умение поститься и голодать стало его первой победой над алчущей плотью. Иногда, во сне, ему виделись столы, полные изысканных яств, и, наказывая тело за его проделки, Лытка в такой день не ел ничего, кроме хлеба, запивая его водой. И вскоре сны отступили перед силой его духа.

Грех гордыни распознать в себе было сложней, и Лытка несколько раз перебарщивал в борьбе с ним, так что наставникам приходилось его одергивать, ибо чрезмерная строгость к себе тоже являлась проявлением гордыни и к Богу не приближала. Смирения он добивался многочасовым стоянием на коленях, поражая других послушников, и земными поклонами распятию, но этого ему казалось мало. Лытка внушал себе, что он червь по сравнению с сиянием славы Иисуса, и не мог понять, является ли его стремление во всем на Иисуса походить той же самой гордыней. Его духовные отцы иногда терялись от его вопросов, но, поразмыслив, приходили к выводу, что стремиться к Иисусу надо, только необходимо отдавать себе отчет в том, что достичь, даже хоть немного приблизиться к нему, все равно не получится.

Лытка затвердил наизусть все Евангелия – Христос был столь любим им, что каждое слово о нем внушало ему благоговение. Когда, вместе с хором, он пел на службе, его душа порхала под куполом церкви, купалась в восторге и трепете – славить Иисуса, и его отца, и его пречистую матерь Лытка мог бы бесконечно. Он пытался внушить эту любовь своим товарищам, но они не понимали его. Сначала он сердился, жалел, что не может заставить их поклониться Господу, но потом понял сам – это тоже гордыня. Надо жалеть их и стараться спасти, а не возносить себя над другими послушниками: уроки иеромонахов явно шли ему на пользу.

И, как бы ни коробили его некоторые циничные высказывания товарищей, как бы ни хотелось ему вспылить и кинуться на кощунника с кулаками, Лытка научился сдерживать гнев, и просил Бога наставить похабников на истинный путь, и просил простить их невежество и глупость. Ведь что еще, как не глупость, заставляет человека грешить?

С тех пор, как Дамиан стал Благочинным, в монастыре, а особенно среди послушников, пышным цветом расцвело наушничество. Лытка к тому моменту отлично понимал, что покаяние должно идти из глубины сердца, и наказание, даже очень жестокое, не сможет его заменить. И, снова победив гордыню, признал за Дамианом правоту – разговоры, оскорбляющие его слух, мало-помалу сошли на нет, послушники побаивались резких высказываний о вере. Лытка никогда не доносил на товарищей, даже если знал за ними серьезные грехи, но наказания излишними не считал. Только смысл в них прятался совсем другой – не раскаянье, а смирение несли в себе телесные муки. Для Лытки же они приобрели очень большое значение – ему казалось, что, страдая, он берет себе часть боли Иисуса. Он бы многое отдал, чтобы спасти его от распятия, закрыть собой, принять на себя его муки.

По уставу послушников секли раз в неделю, по пятницам, независимо от их прегрешений, в память о страстях Христовых. Каждый раз, когда розги хлестали его тело, Лытка думал о том, что Иисуса били кнутом, а не лозой. От жалости слезы катились у Лытки по щекам и из груди рвались стоны – он готов был перенести любую боль, лишь бы избавить от нее Иисуса.