Одинокий путник

Дамиан требовал захлопнуть ворота монастыря не только для паломников, но и вообще прекратить всяческое сношение с внешним миром. Иеромонахи разделились во мнениях – одни предлагали идти в народ и пышными службами в церквах вымолить у Господа прощения за людские грехи. Другие, напротив, считали, что нужно принимать схиму и уходить в дальние скиты, где молитвы скорей дойдут до Бога, чем в деревенских храмах, оскверненных присутствием закоренелых язычников, которых так много среди крестьян.

Авва долго слушал разноголосые споры, и, говорят, глаза его горели нехорошим огнем – никогда раньше его не видели в таком возбуждении. Он поднялся и высказался как всегда коротко, и никто не посмел с ним не согласиться.

– Негоже прятаться за монастырскими стенами, когда смерть косит нашу паству. Негоже бежать в скиты, напротив, и схимники должны оставить свое праведное затворничество. Всякий, кого Господь сподобил милости вершить таинства, должны быть сейчас с народом. Молитвы и покаяния мы должны добиться от паствы, какой бы заблудшей она ни была. И тех, кому Господь уготовил смерть, мы спасем от вечных мук: примем исповедь, причастим, отпоем и погребем по христианскому обычаю. Разве не это наш долг перед теми, кого мы крестили? Остальным же монахам надлежит молить Господа об избавлении от мора.

– В таком случае, Пустынь останется без иеромонахов, – пробормотал Дамиан, оскалив зубы. Но авва сделал вид, что не услышал его замечания.

Страх накрыл монастырь, но роптать никто не решился. В течение трех дней в иеромонахи было рукоположено десять человек, из них трое даже не были иеродиаконами. Авва и вправду вытащил из скитов схимников, которые могли стоять на ногах. Для всех, включая приютских отроков, он установил жесткий пост, и службы в монастыре шли по десять-двенадцать часов в сутки – авва вел их сам, оставив в Пустыни только одного старенького дьяка. Все остальные отправились навстречу мору.

Паисий разделил певчих на тройки – они пошли вместе с иеромонахами. Дружники Дамиана сопровождали их тоже: авва опасался, что в деревнях могут вспыхнуть мятежи – напуганные крестьяне склонны обвинить в беде кого угодно, даже тех, кто дарует им спасение.

Лытка принял намеренья аввы с гордостью за обитель: именно так должны поступать христиане, именно так поступил бы на их месте Иисус. Что жизнь – всего лишь тлен! Лытка не боялся умереть – ад не страшил его, а рая он не вожделел. Его любовь к Христу была искренней, чистой, он был бы счастлив оказаться рядом с ним в раю, но и падение в ад принял бы смиренно. И уж тем более служение Господу он не считал пропуском в вечное блаженство – он хотел оказаться достойным, он стремился к этому, но достиг ли права войти в рай, не знал.

Но спасти от геенны огненной заблудшие души мирян, рискуя собственной жизнью – это настоящий подвиг того, кто посвятил себя служению Богу. Он вышел из монастыря преисполненный решимости, и жалел лишь о том, что не успел повзрослеть и принять духовный сан.

* * *

В девятнадцать лет Лешек стал колдуну надежным помощником во всем, кроме колдовства. Его любили девушки, но о женитьбе он не думал – не представлял себе жизни без колдуна, да и не чувствовал, что может стать отцом семейства. Леля родила Гореславу двоих сыновей, но своими их Лешек не считал, хотя, бывая у них в доме, с удовольствием тетешкал старшего, и качал младшего на руках – они были для него детьми Лели и напоминали о чудных ночах любви.

Ростом он догнал колдуна, но ни ширины его плеч, ни особенной силы не приобрел, и, как и всю жизнь до этого, выглядел моложе своих лет. Но теперь это нисколько не смущало его – люди любили его за песни, и часть уважения, которое они испытывали к колдуну, доставалась и Лешеку.

Как-то в морозном и ясном декабре колдун собрался ехать к своему старому другу – Невзору, тот прислал ему весточку, которой он очень обрадовался.

– Поехали со мной! – предложил он Лешеку, – Невзор знал твоего деда, если я, конечно, не ошибся, и он может тебе о нем рассказать. Одна только трудность – нам придется ехать мимо Пустыни, вниз по Выге, через все монастырские земли.

Лешек к тому времени не вспоминал о монастыре, только иногда, во сне, он снова оказывался в холодной приютской спальне, и это были по-настоящему страшные сны. Он чувствовал себя маленьким, сжавшимся в комок на тонком завшивленом матрасике, и с ужасом ждал подъема. В глубине души он отдавал себе отчет, что он уже взрослый, и что здесь что-то не так, но горечь накатывала на него волнами, он хотел проснуться и не мог. Иногда из сна его вырывал колдун, а потом долго сидел с ним, не позволяя снова заснуть и увидеть тот же сон. От счастья, что он дома, на широкой мягкой и чистой кровати, Лешек плакал, как ребенок, но колдун никогда не смеялся над ним, напротив, как маленького, гладил по голове и прижимал к себе его лицо.

Однако, Лешеку очень хотелось увидеть Невзора, который, как и его дед, был волхвом, и поездка по Выге, да еще и вместе с колдуном, нисколько его не пугала.