Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Эль-Индио выходит прочь и добывает сандвичи с мясом, и теперь кошка с ума сходит, вопя и мяуча себе чутка, и Эль-Индио скидывает ее с кровати. Но кошка наконец ухватывает себе мяса на укус и нахрумывает на него, аки бешеный маленький тигр, а я думаю: «Будь она большой, как тот в зоопарке, глянула б на меня зелеными своими глазищами перед тем, как меня сожрать». У меня волшебная сказка просто, а не субботняя ночь, вообще-то мне прекрасно из-за бухла и добросердия, и беззаботных людей — наслаждаюсь зверюшками, — подмечаю щеночка чихуа-хуа, который теперь кротко дожидается кусочка мяса или хлеба, а хвостик у нее колечком и горестью, если она когда и унаследует землю, то лишь кротостью. Уши прижаты назад и даже поскуливает маленьким мелкопесьим страхоплачем. Тем не менее она поочередно следила за нами и спала всю ночь, и ее собственные раздумья о нирване и смерти, и смертных, коротающих срок до смерти, скулящей высокой частоты разновидности ужаснувшейся нежности — и того сорта, что говорит: «Оставьте меня в покое, я такая хрупкая», и оставляешь ее в покое в ее тонкой скорлупке, что как скорлупки каноэ над океанскими глубинами. Вот бы пообщаться со всеми этими существами и людьми, в приступе моих сивушных балдежей, чтоб разглядеть облачное таинство волшебного млека в Глубокой Образности Ума, где мы постигаем, что всё есть ничто — в коем случае они б не морочились больше, разве что после того мига, когда снова вспомнят морочиться. Все мы трепещем в сапогах смертности, родившись умереть, РОДИВШИСЬ УМЕРЕТЬ я мог бы написать на стене и на стенах по всей Америке — голубка в крыльях мира, с ее сивушными глазами Нойского зверинца; собачка с клацучими коготками, черными и блескучими, умереть родилась, трепещет у себя в пурпурных глазах, маленьких слабеньких кровососудиках под ребрами; ну да, ребрами чихуа-хуа, и под ребрами Тристессы тоже, красивыми ребрами, она со своими тетушками тоже родилась умереть, чтобы прекрасное стало уродством, проворное мертвым, радость грустью, изумье ималось. И Эль-Индиева смерть, родившегося умереть, он человек и потому применяет иглу субботней ночи, а у него каждая ночь субботняя, и озверевает, дожидаючись, что еще остается ему делать. Смерть Крус, мороси религии падают на ее погребальные поля, мрачный рот высажен в атласе гроба земельного… Я стенаю вновь обрести все это волшебство, вспоминая собственную свою неминучую

кончину. «Если б только у меня была волшебная самость младенчества, когда я помнил, каково оно было до того, как родился, я б не переживал из-за смерти ныне, зная, что и то и другое тот же пустой сон». Но что скажет петух, когда умрет, и кто-нибудь хрястнет ножом ему по хрупкому подбородку. И милая наседка, та, что ест из Тристессиной лапы глобулу пива, клювик ее сербает, как человечьи губы, усасывая млеко пива. Когда умрет она, милая курица, Тристесса, ее любящая, сбережет ее косточку удачи и обернет ее красной ниткой, и сохранит среди своих пожитков, тем не менее, милая мать несушка нашей Ное-Ковчеговой ночи, она золотой поставщик и так далеко уходит корнями назад, что не сумеешь найти то яйцо, что подтолкнуло ее вперед сквозь изначальную скорлупу; они готовы кроить и кромсать ей хвост кромками ножовок и делать из нее фарш, который прокручиваешь сквозь железную мясорубку, вращая рукоять, и еще будешь удивляться, чего она трепещет и от страха наказания? И смерть киски, дохлой крыски в канаве с искаженным фуличиком — вот бы мне сообщить всем их страхам смерти сообща то учение, что я слышал от старинных веков, кое возместит им всю боль мягким воздаянием совершенной безмолвной любви, что населяет высь и низь, и нутрь, и наружь повсюду в прошлом, настоящем и будущем в пустоте неведомой, где ничего не происходит и всё есть просто то, что есть. Но они это и сами знают, зверь, и шакал, и любовная женщина, а мое учение старины и впрямь так старинно, что они его слыхали еще задолго до меня.

Мне становится уныло, и надо идти домой. Все из нас рождены умирать

.

Яркое объяснение хрустальной ясности всех миров, оно мне нужно, показать, с нами всеми все будет хорошо. Мера машин-роботов в это время довольно-таки неуместна, да и в любое время. Тот факт, что Крус готовила на чадном керогазе большие керамики-доверху carne

вобщемяса из целой телки, кусманы телятины, части телячьих потрохов и телковых мозгов и кости коровкина лба… от этого Крус никакой ад не светит, ибо никто ей не велел прекратить бойню, а если бы кто-нибудь и велел, Христос, или Будда, или Святой Магомет, ей бы все равно никакого вреда не грозило — хотя, ей-богу, телка не — Мелкий котейка очередью мяучит на мясо — сам кусочек дрожащего мяса, — душа ест душу в общей пустоте.