Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

«Ya voy dormiendo, я иду сплю», — говорит Эль-Индио, складывая вместе ладони сбоку ото рта. Я говорю «ладно», после чего он выступает с дальнейшим затейливым заявлением, мне кажется, повторяя словами то, что прежде показал зна́ком, мне не удается признать полное понимание этого нового заявления, он разочарованно произносит: «Yo un untiende»

(не понимаешь), но я-то понимаю, что он хочет пойти домой и лечь спать. «Ладно», — говорю я. Мы жмем руки. Мы затем выполняем затейливый номер с улыбками на улицах человеческих, фактически на ломаном булыжнике Редондас.

Чтоб заверить, я оделяю его прощальной улыбкой и отваливаю прочь, но он продолжает бдительно следить за малейшим трепетом моей лыбы и ресницы; я не могу отвернуться с произвольной ухмылкой, хочу проводить улыбкой и его, он отвечает мне собственными улыбками, равно затейливыми и психологически усиливающими; мы качаем информации взад-вперед чокнутыми улыбками прощания до того, что Эль-Индио спотыкается в крайнем напряжении этого дела о камень и швыряет мне дальнейшую прощальную улыбку заверения, поверх моей, пока этому конца не будет видно, но мы спотыкаемся оба в разные стороны, словно бы неохотно — коя неохота длится краткую секунду, свежий воздух ночи лупит по твоему новорожденному уединению, и оба, ты и твой Индио, расходятся в нового человека, и улыбка, часть старого, убирается, в ней больше нет нужды — он к себе домой, я к себе, чего этому лыбиться всю ночь, если не в компании. Уныние мира вежливо.

Я иду по дикой улице Редондас, под дождем, он пока не начал лить, я ломлюсь вперед и уворачиваюсь в суете деятельности, где бляди сотнями выстроились вдоль стен Панама-стрит перед своими каморками с колыбельками, где большая Мамасита сидит у свинячьей гончарки в кочине

, и, когда выходишь, просит немного на свинку, которая также представляет собой кухню, жрачку, cocina. Мимо косят такси, интриганы мылятся в свою тьму, бляди украдчают ночь своими крюками пальцев, дескать, валяй к нам, молодые люди проходят мимо и озирают их с головы до пят, рука под руку в толпах юные мексиканцы корешатся, как на Касбе, вдоль по их главной девчачьей улице, волосы на глаза падают, пьяные, borracho

, длинноногие брюнетки в тесных желтых платьях их хватают и лупят своими тазобедрами, и тянут их за лацканы, и умоляют — мальчишки колеблются — легавые дальше по улице проходят праздно, как фигурки на колесиках катятся мимо, незримо под тротуаром. Один взгляд сквозь бар, где разевают рты дети, и один сквозь блядомальчиковый бар педиков, где паучьи герои исполняют эти танцы в водолазках перед собранием критиков постарше, лет 22; гляжу в обе дыры и вижу взгляд преступника, преступника на небеси. Я пропахиваю сквозь вруб в расклад, покачиваю сумкой с бутылью внутри, я изворачиваюсь и оделяю блядей изворотливыми взглядами, пока иду мимо, они мне посылают стереотиповые звуковые волны презрения из матерящихся парадных. Я изголодался, принимаюсь за сандвич Эль-Индио, который он мне дал, от коего я поначалу стремился отказаться, чтоб остался кошке, но Эль-Индио настоял, что это мне подарок, поэтому я не скрываясь на высоте груди единым нежным хватом, пока иду по улице — видя сандвич, принимаюсь его есть, заканчивая, начинаю покупать тако на бегу мимо, любого сорта, с любого прилавка, откуда они кричат «Joven!». Покупаю вонючие ливеры колбас, нарубленных в черных белых луковицах, парящих жарко в жире, что потрескивает в перевернутом крыле радиаторной решетки для жарки. Жую жары и жаркосоусные сальсы и дохожу до того, что сжираю полные рты пламени и несусь дальше — и все равно покупаю еще один, дальше, два, из разломанного коровьего мяса, нарубленного на деревянной колоде, с головой и всем прочим, похоже, частички хряща со щетиной, всё сошлепнуто воедино на шелудивой тортийе и зажевывается с солью, луком и зеленой ботвой — кубиками — вкуснейший сандвич, когда тебе хороший прилавок попадается. Прилавков 1, 2, 3 в ряд полмили дальше по улице, трагически освещены свечами и тусклыми лампочками и странными лампадами, весь Мехико — богемное приключение на великом плато под открытым небом в ночи камней, свечи и дымки. Я прохожу Плазу Гарибальди, рассадник полиции, странные толпы кучкуются в узеньких улочках вокруг тихих музыкантов, что лишь потом слабо слышишь — корнетируют из-за угла. В больших барах барабанят маримбы. Богатые, бедные, в широких шляпах тусуют вместе. Выходят из распашных дверей, выплевывая сигарные бычки в лунку и хлопая здоровенными лапами по причиндалам, словно сейчас нырнут в холодный ручей — виновные. Поодаль в боковых улицах мертвые автобусы переваливаются по лужам жижи, кляксы пламенной желтой блядовости во тьме, сборные прислоняльщики и любители припереть к стенке любящей мексиканской ночи. Минуют симпатичные девушки, всякого возраста, все комичные Gordos и я вертим крупными головами, на них заглядевшись, они так прекрасны, что невыносимо.