Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

«Хватит жаловаться!» — ору я коту, когда он ярится на полу и наконец вспрыгивает и вливается к нам на кровать. Наседка трется своим долгим перистым боком нежно, незаметно о носок моего ботинка, и я это едва ощущаю и гляжу как раз вовремя — признаю, что за нежное касание это от Матери Майи. Она волшебная квочка без корней, безграничная курица с отрезанной головой. Кот мяукает так яростно, что мне уже тревожно за курицу, но нет — кот теперь просто медитирует тихонько на шмат запаха на полу, и я дарую бедненькому дружочку вжик на урч по худосочным торчащим лопаткам кончиком пальца. Пора идти, я погладил кота, попрощался с Богом-голубкой и хочу покинуть гнусную кухонь посреди порочной золотой грезы. Все это поимевает место в одном пространном уме, мы в кухне, я ни единому слову об этом не верю, ни вещественному атомно-пустому ломтю плоти, прозреваю прямо сквозь, прямо сквозь наши телесные очерки (наседок и прочего) яркую аметистовую будущую белизну реальности. Я переживаю, но не рад. «Фу», — говорю я, а петух на меня смотрит, «чё эт значит щё, фу!

» и петух выдает «Кук а Реку Ку» истинное воскресное утро (кое уже настало, 2 часа ночи). Вяк, и я вижу бурые углы дома грез и вспоминаю темную кухню моей мамы давным-давно на холодных улицах в другом краю той же грезы, что и нынешняя холодная кухня с ее капле-котелками и ужасами индейского Мехико. Крус немощно пытается пожелать мне спокойной ночи, когда я уже собираюсь выйти, я несколько раз погладил ее хлопками по плечу, считая, что этого ей и надо в нужные моменты, и заверил ее, что люблю и на ее стороне, «хотя своей стороны у меня нет», вру я себе. Интересно, что Тристесса думает о моем ее поглаживании? Какое-то время я почти что считал ее матерью, в какой-то дикий миг предположил так: «Тристесса и Эль-Индио брат с сестрой, а это их мать, и они сводят ее с ума, трепясь посреди ночи об отраве и морфии». Потом я осознаю: «Крус тоже наркуша, вводит три грамма в месяц, совпадет по времени и антенне с их бедами грез, стоня и кляня, все втроем они пойдут по остатку жизни своей больными. Пристрастие и страдание. Как недуги безумия, двинутые внутренние энцефалиты мозга, где вышибаешь себе здоровье сознательно, чтобы удержать ощущение чахлой химической веселости, у которой нет основания ни в чем, за исключением думательного мозга. Гнозис, они меня точно обратят в тот день, когда попробуют наложить на меня морфий. И на вас».

Хотя вмаза принесла мне какую-то пользу, и к бутылке с тех пор я не притрагивался, меня обволокла некая усталая веселость, с оттенком необузданной силы — морфий облагородил мои опасения, но я б не стал все же принимать его из-за слабости, кою он сообщает моим ребрам, мне их сломают. «Я не хочу после этого никакого морфия», — даю я клятву, и меня тянет убраться подальше от всяких морфинистских базаров, кои, после спорадических слушаний, наконец меня измотали.

Я встаю на выход, Эль-Индио пойдет со мной, проводит меня до угла, хотя по первости он спорит с ними, точно ему хотелось остаться или чего-то дальнейшего. Выходим мы быстро, Тристесса закрывает дверь у нас сзади, я даже не всматриваюсь в нее, лишь искоса, как она закрывает, давая понять, что потом увидимся. Мы с Эль-Индио решительно шагаем по склизким дождливым проходам, сворачиваем вправо и срезаем на рыночную улицу, я уже отметил его черную шляпу, и вот я тут на улице со знаменитым Мрачным Мерзавцем — я уже поржал и сказал: «Ты совсем как Дэйв (бывший муж Тристессы), у тебя даже черная шляпа», поскольку Дэйва я разок видел, на Редондас — в суматохе и дикомани теплым вечером в пятницу с автобусами, что медленно парадировали мимо, и толпами на тротуарах; Дэйв отдает пакетик своему мальчишке, торговец зовет легавого, легавый прибегает, мальчишка отдает его обратно Дэйву, Дэйв говорит: «Ладно, бери и тикай», и швыряет его назад, а мальчишка сигает на подножку летящего автобуса и виснет на толпе с чреслами своими, тело его нависает над улицей, а руки несгибаемо цепляются за шест автобусной двери, легавые поймать не могут. Дэйв тем временем свинтил в салун, снял свою легендарную черную шляпу и сидит в углу с другими мужиками, глядя прямо перед собой — легавым не найти. Я восхищался Дэйвом за то, что кишка у него не тонка, теперь восхищаюсь Эль-Индио за то, что у него. Когда выходим из Тристессиного жилья, он испускает свист и крик кучке народу на углу, мы чешем себе дальше, а они растягиваются, и мы подходим к углу и идем такие, беседуя, я не обратил внимания на то, что он сделал, мне одного хочется, идти прямиком домой. Начало моросить.